Письмо С.К.

Дорогая Инна!

Помнишь, много лет назад, когда мы еще жили вместе, Софи привезла из Америки переписанные от руки несколько стихотворений из «Урании»? Я быстро переснял их на фотоаппарат, а потом перепечатал с пленки — как водилось, в девяти экземплярах. Там было стихотворение «Пьяцца Маттеи», ты, я думаю, тоже помнишь:

Я пил из этого фонтана
В ущелье Рима
Теперь, не замочив кафтана,
Канаю мимо.
И дальше про Микелину, променявшую автора на седого и стройного графа.

Ну так вот, сейчас я живу в квартире, которая почти что выходит окнами на этот самый фонтан. Во всяком случае, его шум убаюкивает нас ночью.

Много лет назад мне очень понравилось это стихотворение. Мне показалось, что это — гимн свободе, которую приносят утраты. Я тогда еще не знал, что Пьяцца Маттеи знавала утраты пострашней той, о которой писал Бродский.

Ночью слышен шум фонтана, а днем слышно, как по улице ходят экскурсии, которым показывают то, что осталось от гетто. Гиды обязательно останавливаются у латунных табличек, вделанных в мостовую, — ну, с именами тех, кого отсюда увезли.

Обычно экскурсанты — школьники и студенты. Из квартиры хорошо слышно, как они смеются и хихикают. Еще бы — каникулы, Рим, молодость. То, что говорит экскурсовод, можно пропустить мимо ушей.

Родные твоего дедушки, кажется, погибли в Белоруссии. Моей бабушки — в Польше. Не знаю, водят ли экскурсии по тем местам, где они жили. Надеюсь — нет.

Когда я повторял, вслед за Бродским, что утрата, завал, непруха, из вас творят аристократа, хотя бы духа, я еще не догадывался, сколько утрат предстоит нам обоим. Одной из них стала невозможность объединять меня и тебя местоимением первого лица множественного числа — боюсь, в предыдущей фразе я употребил его впервые за много лет. Скажу честно, это было нелегко.

Сегодня я прошелся по виа деи Фунари. Микелина, рассказывает Бродский, жила в доме, рядом с которым нашли тело убитого «Красными бригадами» Альдо Моро, — но таблички я не нашел и потому так и не узнал, какая же из запертых дверей описана в пятой строфе.
Как там дальше?

Сидишь, обдумывая строчку,
И, пригорюнясь,
Глядишь в невидимую точку:
Почти что юность.
Возможно, я пишу это письмо только для того, чтобы примерить на себя эту строфу. Вроде, получается.

Что касается следующей строфы, то я, как и Бродский, тоже забыл все перечисленное там. Хотя, конечно, говорить о печали спустя столько лет было бы явным преувеличением.

Наверно, пора прощаться.

Пойду в поиск Яндекса по блогам, проверю, не писала ли ты в своем ЖЖ про то, как будучи в Риме, пришла на пьяцца Маттеи, вспомнила стихотворение Бродского и нас с тобой.

Твой К.

*

Письмо Е.К.

Здравствуй, дорогой далекий друг.

Пишу тебе из Рима, а вовсе не из Парижа, как ты могла бы подумать.

Здешняя жизнь, особенно самая простая, каждодневная, невероятно наполнена ссылками, цитатами, прямо как-то избыточно живописна и кинемафотографична.

Например, сейчас я лежу со своим ноутом на матрасе, прямо на полу, в огромной и совершенно пустой квартире. Собственно, кроме двух матрасов и наших чемоданов тут вообще ничего нет — и это отсылает нас, конечно, совсем к другой истории, нью-йоркской… Из открытого окна доносится шум фонтана – того самого, Бродского, с черепахами. Самого фонтана не видно — наша квартира на последнем этаже, и окна выходят на карниз соседского дома. Хозяин утверждает, что карнизу больше тысячи лет, и, судя по его виду, это вполне может быть правдой. Сейчас солнце освещает его косыми утренними лучами — прям Брюллов как он есть. Впрочем, как я уже говорила, тут все так — что не Брюллов, то Феллини…

Итак, окно. Видно из него не так и много — карниз и чудесную обшарпанную охристую стену, зато из его распахнутых створок доносится вполне достаточно звуков и запахов, чтобы наполнить собой мир вокруг. Сейчас это утренний мир: приветствия уборщиков и хозяев соседних кафе, голоса прохожих, запах кофе и свежей выпечки, тарахтение мопедов (еще не слившееся в сплошной дневной гул), запах краски из соседней реставрационной мастерской.
Вечером мир за окном станет совсем другим. И только фонтан неизменен — этакая ось тутошней жизни.

Как ты знаешь, фонтаны в Риме — гораздо больше, чем просто фонтаны. Во многих до сих пор течет чистейшая акведучная вода, которую, по уверениям местных жителей, можно пить прямо так. Говорят, еще в 50-е годы прошлого века девушки ходили к ним с кувшинами, чтобы заварить по-настоящему вкусный кофе. Не знаю, куда при этом девается грязь с многочисленных монеток, которыми туристы ежедневно наполняют фонтанные чаши, но судя по тому, что последняя эпидемия кишечных болезней в Риме была еще в ХIХ веке, похоже, и правда: воду эту можно пить, ничем не рискуя.

Наш фонтан, фонтан с черепахами. Находится он ровно на границе римского гетто. И хотя фонтан всего в двадцати метрах от нас (и я все прислушиваюсь по ночам — мне кажется, что начался ливень), он уже принадлежит, и всегда принадлежал, свободным гражданам Рима. А мы, хотя и совсем рядом, — но уже в гетто. Даже не знаю, как так получается, что в любом городе — в Париже, в Риме, в Венеции — я почему-то всегда оказываюсь жителем гетто, но не будем об этом. Вчера ночью, уложив спать ребенка, мы отправились гулять по городу. Пить кофе и воду из фонтанов. Еще сто пятьдесят лет назад нам бы это не удалось: ворота гетто перестали закрывать только в 1870 году. А за воротами, на территории гетто, не было никаких источников воды, и сходить к фонтанам надо было успеть засветло. Так что еще совсем недавно для обитателей этой квартиры (ну, что такое по меркам Рима какие-то 150 лет?) шум фонтана на Пьяцца Маттеи звучал совсем по-другому, чем для нас сейчас.

Интересно, знал ли про это Бродский? Мне почему-то кажется, что знал. И это придает дополнительные смыслы его отношениям со свободной римлянкой, ушедшей за «черту оседлости». Впрочем, может, это лишь мои фантазии — отсюда, изнутри.

И еще, конечно, Иосиф Александрович немного погорячился, когда «пил из этого фонтана»: фонтан черепах — один из редких римских фонтанов, откуда пить нельзя — вода в нем техническая. Так что я теперь каждый день, на него глядя, волнуюсь: а вдруг это была правда, а не поэтическое преувеличение? Вдруг правда — пил? Хотя теперь уж — какая разница…

Сейчас, конечно, быть евреем в Риме уже совсем не обидно, даже немного почетно. Например, хозяин нашей квартиры, гордый израильтянин, держит дома израильский флаг и вывешивает его в дни израильских праздников. А еще каждое утро нас будят голоса смешливых школьников: это экскурсии, приезжающие со всего мира, чтобы посмотреть на шестиконечные звезды, вделанные в мостовую прямо у порога нашего подъезда. На них написаны имена людей, которых во время Второй мировой войны увели из этого дома. Правда, на мой вкус, звездам придает некоторую двусмысленность тот факт, что установлены они не на деньги муниципалитета, а на деньги выживших родственников. Да и то, что сейчас их топчут смешливые туристы, которым гораздо интересней прелести одноклассниц, чем какие-то исторические евреи, тоже, мне кажется, немного кощунственно. Ну, да не на мои же деньги эти звезды устанавливались.

По уверениям путеводителей, римское гетто было самым старым в Европе: оно существует с 1555 года, и сначала в нем жило 2 000 человек. Потом, по мере уничтожения других европейских гетто, в него заселялись все новые и новые люди, и к концу XVIII века их уже стало девять тысяч. Есть подозрение, что оно было еще и самым скученным. Знаешь, вот я, лежа на своем матрасе в двухсотметровой квартире, пытаюсь себе это представить и не могу: как эти люди просто физически сюда умещались? Спали по очереди? Строили нары? Я просто не понимаю.

Конечно, с тех пор многое изменилось. Эпидемии, войны, гестапо и эмиграция в Израиль сильно проредили население этого района. А после того, как сюда провели водопровод и канализацию, а также сделали в большинстве квартир дизайнерские ремонты, цены на недвижимость тут стали вполне верхнеманхэттенскими.

Однако, несмотря на это, а может, именно поэтому, евреев тут до сих пор гораздо больше, чем в любом другом районе Рима. Утром за стойкой кафе (в котором, по уверениям местных, один из лучших кофе в городе) нам улыбается человек, невероятно похожий на хозяина нашего здешнего пристанища. А хозяин антикварного магазинчика в соседнем подъезде похож на брата мужа так, что хочется окликнуть его и спросить: как ты-то тут очутился? Короче, евреи тут везде: в местных кошерных ресторанах, в булочной с традиционной итальянской выпечкой, в тени портика Октавия и просто на лавочках на единственной главной улице (выходящей, кстати, прямо к театру Марциала). Они держат тут кафе, книжные магазины и реставрационные мастерские. И, судя по всему, отлично себя чувствуют.

Мы тоже чувствуем себя тут отлично. Ворота, ограждающие по ночам честных христиан от страшных иудеев, сейчас, конечно, снесены, и только маленькие символические воротца (наподобие тех, что не впускают бродячих собак на детские площадки), обозначают место, где они когда-то были.

Вот только фонтанов за ними по-прежнему нет.

Твоя К.

*

Письмо С.К.

Милая Машка!

Я был страшно растроган, прочитав в твоей книжке посвящение Софи. Бродский, которого мы так любили когда-то, говорил, что буквы — черное на белом — единственное, что остается от человека. Так что это твое посвящение – вместо эпитафии на могиле, которую никто из нас не видел.

Не могу сказать, что часто ее вспоминаю — но уж точно вспоминаю каждый раз, когда оказываюсь в Риме.

Не знаю, рассказывал ли я тебе, что когда первый раз пришел к ней в гости в ее квартиру на Васильевском острове, она почти с порога оглушила меня вопросом:
- Сейчас я проверю твою образованность. Скажи мне, что здесь изображено?

Надо сказать, что тогда она вовсе не была для меня Софи, а была Софья Львовна: я был мальчишка, а она — сверстница моих бабушек. Надо сказать, что я ее тогда немного побаивался — из-за безапелляционного тона и громового голоса.

Софья Львовна показала мне тарелку с каким-то пейзажем. У меня всегда была плохая память на лица и изображения, поэтому я точно знал, что сейчас опозорюсь, и на картинку посмотрел только для очистки совести. А потом случилось чудо — я уверенно и без заминки сказал:
- Это — замок святого Ангела в Риме. Из него бежал Бенвенуто Челлини.

Конечно, мне повезло, что я только что прочитал «Асканио» Александра Дюма, а у замка св. Ангела такой запоминающийся силуэт, что спутать его ни с чем нельзя — ни на черно-белой иллюстрации, ни на тарелке.

Вот так и вышло, что одно из первых моих воспоминаний о Софи связано с римским пейзажем. Потом уже были разговоры о латинской поэзии и итальянской опере. У нее дома была огромная коллекция пластинок — ты, наверное, не помнишь, ведь ваша семья уехала, когда тебе было лет шесть или семь. И уезжали вы тоже через Рим, если я ничего не путаю.

Поэтому ты знаешь только по рассказам, как жила Софи в своей одинокой квартире в первой половине восьмидесятых. Она плохо слышала (поэтому — громовой голос), ходила, опираясь на две палки, и несколько раз попадала в больницу, где ее боялись все нянечки и медсестры.

Конечно, она бы не выжила — но у нее было много друзей, появлявшихся самыми невероятными путями. Так, однажды на кухне засорилась раковина, пришел сантехник, все исправил, заглянул в комнату, потом еще раз вымыл руки и спросил:
- Извините, можно взять у вас почитать второй том Плавта?

Ну да, это все-таки был Ленинград восьмидесятых, город «Сайгона» и гребенщиковских «дворников и сторожей». Само собой, сантехник приходил еще не раз, уже не по поводу раковины.

Безапелляционность, которой я так боялся мальчишкой, никуда не делась. Софи всегда была уверена в своей правоте и не боялась никого и ничего.
- Я робела перед Анной Андреевной, — рассказывала она о встречах с Ахматовой, — но я ей так и сказала: вы переоцениваете этого своего Бродского!
При этом голос ее был слышен еще на первом этаже подъезда.

Думаю, без внутренней убежденности в своей правоте Софи бы не выжила.

Дальнейшее ты помнишь лучше меня. Когда случилась перестройка, Софи поехала в гости к твоим родителям (или, точнее, к какому-то вашему родственнику, который жил в Канаде и в свое время вывез всю твою семью). Предполагалось, что она едет на три месяца, но она задержалась на полгода. Когда ей понадобилось продлить визу, она пришла в советское консульство — седая старуха, опирающаяся на две палки, — и консул спросил:
- Вы пришли сказать, что остаетесь здесь?
Софи посмотрела на него и рявкнула:
- Молодой человек, неужели вы думаете, что если бы я решила остаться, я бы пришла сказать об этом ВАМ!

Я думаю, это слышало все консульство.

Твои родители упрашивали ее остаться — в тот момент это было очень просто, массовая эмиграция еще не началась, статус беженца выдавали всем желающим. Софи отказалась и попросила — или потребовала? — чтобы ей в подарок исполнили ее заветное желание.
Да, она хотела съездить в Рим.

Самое удивительно, что это желание исполнилось. В аэропорту ее встретила какая-то русскоязычная итальянка, приданная Софи в качестве гида, но гид ей был не нужен — она и сама могла рассказать про Рим все что угодно и с первого взгляда опознать любое здание, а не только замок св. Ангела.

Мы уже забыли сейчас, что несколько поколений жителей России жили с мечтой о далеких странах, которых они никогда не увидят, – жили с мечтой, изучая путеводители, книги, карты и редкие фильмы. Моя мама любила Париж, а Софья Львовна — Рим.

Предчувствуя встречу с Вечным Городом, она от руки переписала у твоих родителей все итальянские стихи Бродского из только что вышедшей «Урании» — и уже в Москве признала, что Ахматова все-таки была права: из Бродского вышел толк!

В Москве она была проездом в свой Питер и смотрелась победительницей. Никто не верил, что старая, больная, хромая старуха доедет до Италии — а она смогла.

Если бы я снимал фильм с хэппи-эндом, тут бы я его и закончил. К сожалению, мы с тобой знаем, что было дальше: через два года Софи все-таки решила эмигрировать, но времена изменились, и уехала она как-то очень неудачно. Убежища в Штатах и Канаде ей получить не удалось, и она отправилась в Израиль, в дом для престарелых.

Там ей не понравилось. Ей вообще не понравился Израиль — даром что это была бывшая римская провинция. Помнишь, она писала: «Никогда бы не подумала, что мне придется окончить свои дни в теократическом государстве!» Риторическое мастерство ей не изменило, и письма ее были столь страшны, что мы втроем (ты, Инна и я) обдумывали план по ее возвращению в Ленинград — точнее, уже Петербург, страшный Петербург девяностых, где у нее даже не осталось квартиры. Переезд, к счастью, не состоялся — в какой-то момент Софи передумала.

Через несколько лет она умерла.

Каждый раз, приезжая в Рим, я вспоминаю «Римские элегии» Бродского, переписанные ее волевым, жестким почерком. На маленьком листке блокнота четко выделялось:

Я был в Риме. Был залит светом. Так,
Как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей — золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.

Я надеюсь, что ей до конца жизни хватило отсвета римского света.

Твой Сережа