Настало время для очередного талмудического анекдота, который связан с темой, уже обсуждаемой ранее, — темой эмиграции вавилонских учеников талмудических академий в Землю обетованную, но в данном случае рассказчиком будет вавилонянин и идея рассказа, как и нарративная стратегия его, будут несколько иными.
ВТ Кетубот 112а
Рабби Зеира восходил в Страну Израиля.
И не оказалось шлюпки для того, чтобы доставить его в порт. Схватил веревочную лестницу и стал перебираться по ней. Сказал ему некий отступник (мина): Племя поспешное! С тех пор, как вы некогда упредили уста свои ушам свои, с тех пор вы в пребываете в поспешности своей!
Сказал ему: Место, которое Моше и Аарон не удостоились узреть, я, кто сказал, что я удостоился его!
Этот короткий и забавный анекдот представляет ситуацию, типичную для талмудического рассказа: встреча чужого и своего, аутсайдера и инсайдера. Свой и чужой обычно встречаются здесь, чтобы проверить и оценить культурные установки инсайдера, а заодно и прочертить символическую культурную границу. Но не всегда удается провести ее достаточно четко и без тени сомнения оставить за ней то, что явно принадлежит иному.
Итак, наш герой, уже знакомый нам рабби Зеира (или в вавилонской версии — Зейра), чьей эмиграции в землю Израиля Иерусалимский Талмуд посвятил рассказ, исполненный и юмора и непростых раздумий о коллизии своего-чужого, стал в палестинских источниках почти ультимативным примером «cвоего» вавилонянина. Оказывается, Зеира заслужил и в Вавилонском Талмуде рассказа о его приходе в страну Израиля. Однако если в палестинских источниках рабби Зеира — мудрец важный, но нередко осмеиваемый, то, казалось бы, для рассказчиков Вавилонского Талмуда он должен быть праведником, достойным лишь восторга. Тем более непонятен образ из нашего сегодняшнего рассказа.
Рабби Зеира, человек небольшого роста и слабого здоровья, совершает нелегкий путь из Южной Персии в Страну Израиля. Для этого он, пройдя нелегкий сухопутный маршрут до одного из средиземноморских портов — Антиохии или Александрии, должен отправиться кораблем в один из портов Страны Израиля, будь то Газа, Акко или Кейсария. Корабль же, благополучно достигший порта назначения, оказывается в ситуации, для того времени достаточно типичной. Он не может подойти к причалу, поэтому экипаж ждет лодок с берега, чтобы транспортировать поклажу и людей на сушу. Видимо, корабль причалил спозаранку или уже во тьме, и людей в порту нет. А может, не оказалось свободных шлюпок. Так или иначе, наш герой решает не ждать — схватив веревочную лестницу, он перебрасывает ее на причал и пытается при помощи собственных рук преодолеть расстояние между кораблем и Землей обетованной. Вы ведь помните, что он малого роста и слабого здоровья?
За этой сценой наблюдает некто, кого рассказчик называет «отступник» (мина)— термин собирательный для любого, кто не придерживается талмудического мировоззрения. Этот иной оказывается настоящим резонером и скептиком. Его речь отсылает к известной агадической традиции, истолковывающей слова, сказанные сыновьями Израиля во время прочтения книги Завета: «Все, что сказал Бог, исполним и услышим» (Исх 24:7). Согласно традиции, сыновья Израиля рьяно, сразу и сполна приняли на себя весь пакет обязательств, предписанных Богом, оставив их детальное понимание на потом, именно поэтому в тексте такой порядок слов: «исполним и услышим», а не наоборот. На это и указывает резонерствующий иной, говоря о восторженно-поспешном характере эмоционального принятия (наасе), которому не предшествовало необходимое осмысление. Ведь слушание есть часть процесса осмысления, собственно, его начало. Согласно нашему рациональному отступнику, евреи поступили необдуманно, повинуясь чувству любви, возобладавшему в их сердцах, а потому были лишены возможности рассуждать здраво. Заключив союз по любви, они тем самым обрекли себя на исполнение тяжелых условий контракта и вынуждены были отказаться от разнообразных телесных обыкновений и удовольствий, которые вокруг считаются приятными и достойными. Тщедушный интеллигент, сигающий в воду с веревочной лестницей в руках, явно делает это из-за того, что любовь к Земле обетованной полностью завладела его сердцем, а потому его ушам, то есть рассудку, недоступны разумные аргументы об опасности утонуть, нанести ущерб здоровью, попросту предстать в смешном свете. Рабби Зеира, с точки зрения резонера, все еще продолжает ту нерациональную, фанатическую и опасную для здоровья тенденцию, которую избрали для себя евреи у горы Синай, став «племенем поспешным».
В уста еретика здесь вкладываются нелегкие раздумья талмудической культуры о собственной идентичности. Где проходит грань между поступком самозабвенно нелепым, хоть и прекрасным, и поступком, который должно совершить? Пытаясь взглянуть на себя глазами сведущего, но не совсем эмпатичного иного, талмудический рассказчик приходит к осознанию проблем, сформулировать которые вне плоскости рассказа было бы весьма опасно. Рассказчик, как человек разумный, не может полностью отвергнуть доводы здравого смысла, но и явно не может солидаризироваться с холодным недоумением отступника, осуждающего порывы предков. И здесь важен ответ рабби Зеиры. В его словах есть параллель между библейским прошлым и настоящим. Если еретик сравнивает Зеиру с Израилем у горы Синай, сам Зеира сравнивает себя с Моисеем и Аароном. Рожденные в далекой диаспоре, они отправились во главе стана Израиля через пустыню в Землю обетованную, но умерли на подступе к ней, не удостоившись войти. Зеира видит в этом парадигму собственного Исхода. Если, согласно отступнику, основополагающий еврейский миф — это получение Торы на горе Синай, то по рабби Зеире — это Исход, который евреи совершили с поспешностью, приведшей их к обретению свободы. Зеира признает, что поведение его нелогично и не совсем выдерживает проверку здравым смыслом, но он апеллирует к чувству. Если избранные свыше быть вождями Израиля братья Моисей и Аарон находят свой последний приют у входа в Землю обетованную, то нет ли в этом парадигмы, рабочей модели, которой может соответствовать жизненный путь самого Зеиры? В этом случае герой полагает, что ему следует действовать. Прекрасно понимая, что манипуляции с веревочной лестницей у кесарийского причала не самое успешное приложение сил вавилонского интеллектуала, он не видит никаких других возможностей преодолеть заданную мифом Исхода невозможность переступить границу Земли обетованной. Он готов подвергнуть себя опасности, упасть в воду, выглядеть смешно в глазах рациональных скептиков, с пренебрежением взирающих на него то ли с палубы, то ли с причала.
Мы никогда не узнаем, удалось ли тщедушному мудрецу не упасть в воду, добрался ли он сам до причала или лодка все-таки подоспела. Это не так важно. Тем более что и рассказчик, и его читатель, да и мы с вами знаем, что рабби Зеира обрел свою Землю обетованную и далось ему это в дальнейшем не без боли и унижений. Рассказчику важно здесь продемонстрировать конфликт, присущий талмудической культуре, вечный спор между религиозным пиететом и здравым смыслом, между холодной рациональностью иного и смущающей нелогичностью своего. Конфликты такого рода, видимо, не решаются, но редуплицируются, удачно и по-своему красиво отображаясь в анекдотах. По крайней мере в них.
