В этот раз мы прочтем короткий рассказ из антологии мидраша на книгу Песнь Песней, Шир hаШирим Рабба 8:3, сочинении, созданном в Стране Израиля, скорее всего, не позднее VII века. В этом рассказе мы столкнемся с уже знакомой ситуацией восприятия Иного.

Сегодняшний Иной – ученый-вавилонянин, ищущий новой жизни в древней Земле предков, Стране Израиля. Палестинский рассказчик, верный культурным нормам своего сообщества, не может не желать присутствия своего вавилонского собрата, эмигранта из сасанидовской Персии. Однако как хозяин, принимающий гостя, он находится в непростой ситуации. Как замечает Жак Деррида в одном из своих эссе, идеальное гостеприимство подразумевает отсутствие условий: хозяин готов принять гостя как равного, не ограничивая его ни в чем. Однако тогда возникает опасность, что грань между гостем и хозяином сотрется и гость узурпирует место хозяина; кто его знает, неведомого пришельца.

Хозяин, принимающий гостей, всегда находится в ситуации диссонанса: он хочет принять гостя, но при этом желает сохранить свое место. Попытки разрешения этого диссонанса могут идти либо в сторону ограничения прав гостя, либо в сторону добровольного отказа хозяина от части собственных прав. Лучший из хозяев будет вечно балансировать между опциями, культивируя свое расщепленное Я.

Истории о галилеянах, принимающих вавилонян — это истории о попытках объединения расщепленного Я галилейского рассказчика, коему вавилонянин и желанен, и чужд. Однако этот рассказ несколько отличается от предыдущих — кажется, будто он содержит несколько обескураживающую попытку оправдать право хозяина на ограничение свободы гостя. Мы видели случаи, когда рассказчик пытался разрешить проблему принятия Иного не без симпатии к нему; тем не менее, наш сегодняшний рассказ ограничивается эмпатией — и рационализацией отсутствия симпатии.

Следует заметить, что вавилонянин нужен и важен палестинскому рассказчику. Более чем какой-либо иной еврей из какой-либо иной диаспоры, вавилонянин — член того же самого воображаемого сообщества, организованного вокруг традиционной учености, вокруг Торы и ее истолкования. Термин «воображаемое сообщество» придумал британский политолог и социолог Бенедикт Андерсон в рамках теории нации — для обозначения людей, виртуально сгруппированных вокруг какого-либо паттерна и воспринимающих себя как часть некоей общности.
Люди часто спорят, может ли некое сообщество восприниматься как народ или нация, если их объединяет только место обитания или общность происхождения. Евреи же вполне попадают под определение воображаемого сообщества, поскольку мы можем выделить бесспорные объединяющие паттерны. Уже в самых первых письменных упоминаниях о евреях древние писатели указывают в основном на два характерных культурных паттерна: соблюдение субботнего покоя и чтение Торы.

В нашем рассказе речь идет о книжниках, ученых людях, верных Торе. В сообществе, устроенном вокруг сакрального текста, естественным образом устанавливается система культурных ценностей, этим сакральным текстом продиктованная. В данном случае речь пойдет о стране Израиля, об обретении которой праотцами рассказывает Тора, а о «возвращении в Сион», то есть, репатриации из Вавилонского изгнания и вторичном обретении Страны, говорят Пророки и Писания.

Все это длинное введение понадобилось мне для того, чтобы рассказать об одном коротком инциденте между членами одного воображаемого сообщества.

Песнь Песней Рабба 8:3

Рав Зеира вышел на рынок купить себе чего-то.
Сказал тому, который взвешивал: Взвешивай хорошо!
Ответил тот: Не пошел бы ты прочь от нас, о, вавилонянин, отцы которого разрушили (Храм)?
Тотчас сказал р. Зеира: Разве мои отцы не ваши отцы?
Пошел он в дом учения.
Услышал там голос р. Шейлы, который сидел и толковал этот стих: «Если она стена…»
Если бы взошел Израиль подобно стене из диаспоры, то не был бы разрушен Храм во второй раз…
Сказал рабби Зеира: Хорошо обучил меня тот невежда….

Итак наш герой, рабби Зеира, вновь приходит на рынок и, обращаясь к продавцу, просит его взвешивать тщательно, то есть, правильно. Возможно, этот человек и раньше был неаккуратен или на рынке в принципе принято было взвешивать небрежно — этого мы не знаем. Однако продавец — судя по всему, простой галилеянин, не отягощенный образованием, но не чуждый культурных ценностей своего сообщества — тотчас указывает Чужому на его место. Как может быть известно читателю из собственного опыта, критические замечания Чужого гораздо более обидны и легко вызывают у Своего желание отправить смутьяна если не в Сибирь, то в немедленное изгнание. Сердитый древний обыватель, коему чужестранец только что посоветовал сосредоточиться на весах, находит нужным изложить определенный взгляд на еврейскую историю, в коем нашему вавилонянину уделено незавидное место отрицательного персонажа. Слова нашего торговца несомненно базируются на толковании, которое в Шир hаШирим Рабба появляются перед этим рассказом:

Этот стих мудрецы толковали о приходящих из Диаспоры.
«Cестра у нас малая» — это люди, пришедшие из Диаспоры.
«Малая» — ибо они были малочисленны.
«Грудей нет у нее» — это те пять вещей которых недоставало во Втором Храме, но были в Первом: Высший огонь, масло помазания, ковчег, святой дух, урим и тумим…
«...что же мы будем с ней делать в день…» — в день, когда тот, кто перешел Эфрат, пойдет далее, а тот кто не перешел, уже не пойдет.
«Если она стена…» — если бы сыны Израиля взошли из Вавилона, как стена, то Храм не был бы разрушен в тот раз, вторично.

Стих из Песни Песней истолковывается так, будто в нем говорится о событиях эпохи, предшествующей постройке Второго Храма. Люди, пришедшие из Диаспоры, — это поколение возвращения в Сион, еврейские изгнанники, отправившиеся в Страну Израиля с Эзрой-книжником из Вавилонии, чтобы обживать некогда покинутые места. Тем самым они повторили маршрут, некогда проделанный Авраамом, и проложили путь грядущим поколениям вавилонских репатриантов. Ведь лишь малая часть евреев, живших тогда в Вавилоне, отправились с Эзрой, и, как намекает Вавилонский Талмуд, это были не самые лучшие и родовитые из потомков изгнанных израильтян. Потому и Храм, отстроенный ими, был не совсем как прежний, потому и не оказалось в этом Храме того, что — как ожидалось — будет дано свыше. Мало того, выясняется, что именно тогда были посеяны зерна грядущей катастрофы: именно в малочисленности пришедших с Эзрой эмигрантов, в отсутствии у вавилонян энтузиазма к переселению на землю своих предков скрывается причина разрушения Второго Храма.

Скорее всего, рассказчик полагает, что сами немногочисленные строители, его непосредственные предки, заслужили почет и вознаграждение — не то что их современники, которые предпочли остаться в сытом Вавилоне, вызвав Б-жественный гнев и тем самым посеяв зерна, что взошли через много лет и вызвали разрушение Храма. Трудно сказать, лежит ли за этим рациональное предположение, что относительная малочисленность обитателей Святой Земли привела к поражению в войне с римлянами — или же рассказчик ограничивается символической трансфигурацией: мол, недостаток энтузиазма предков ведет к несчастьям детей.

Однако вернемся к нашему рассказу. Торговец обвиняет рабби Зеиру в том, что его предки своим поведением привели к разрушению Храма, возлагая на приезжего вавилонянина IV века ответственность за недостаток энтузиазма вавилонян VI в. до нашей эры. В его мировосприятии и тысячелетия было бы недостаточно для того, чтобы считать преступление потерявшим срок давности. Рабби Зеира в начале не совсем понимает, о чем говорит этот человек. Он, в простоте своей (достаточной для всякого мудреца), всегда полагал, что у них с торговцем одни и те же праотцы, к тому же, значительно древнее, чем поколение возвращения в Сион. Изрядно обескураженный, он уходит от рынка, — то есть сосредоточия простых людей, — и идет к своим собратьям, людям мудрым, в дом учения. Впрочем, там дела обстоят не лучше — рабби Зеира слышит ту же самую теорию об исторической вине своих непосредственных предков, только в виде проповеди, построенной на интерпретации стиха из Песни Песней.

Так оказывается, что и торговец на рынке, и мудрец едины в своем стремлении возложить вину за разрушение Храма на нерадивых вавилонян VI в. до н.э и заодно на их потомков.

Рассказ, видимо, нужен для того, чтобы показать «правильного» с точки зрения палестинского рассказчика вавилонянина. Чужестранец должен быть готов воспринять уроки новой среды обитания, даже если они преподаются простыми людьми и содержат нелестные замечания. Чужому, полагает рассказчик, следует взглянуть на себя глазами Своего — и усвоить отношение к себе самому, продиктованное позицией, объединяющей его новых собратьев. Палестинский рассказчик вполне благожелательно просит пришельца оставить у ворот кое-какие элементы его прежней идентичности и принять кое-что новое — пусть даже оно осуждает его далеких предков и (слегка) новых сограждан.

Какова была на самом деле абсорбция вавилонян в палестинской культуре, мы, скорее всего, никогда не узнаем. Но налицо попытка создать общий культурный пласт, где чужой станет своим — пусть и за счет некоторой, не то чтобы безболезненной, трансформации. Проблема эта известна любому, изведавшему прелести и тяготы эмиграции: вместе с волнующей возможностью заново сконструировать свою идентичность и тем самым обновиться вы получаете багаж из предрассудков и недоразумений людей былых поколений, строивших вашу новую родину. В своем эссе «Беженцы» Ханна Арендт изображает немецких евреев, кочующих из страны в страну, убегая от распространяющегося нацизма, и всякий раз заново конструирующих свою национальную идентичность.

Скорее всего, здесь есть место оптимизму. Идентичности, как цветы, пышно цветут среди всякого сора. Вопрос только в том, какие плоды впоследствии принесут эти заново обретенные ценности — но не стоит отмахиваться от опасности. О ней следует поразмыслить.