В предыдущем нашем тексте взгляд Иного был полезен для осмысления того культурного мира, который конструирует рассказчик. И в нынешней истории талмудическому рассказчику для осмысления границ собственной культуры понадобится Иной — но здесь ему будет отведена другая роль.

Рассказ этот появляется в Вавилонском Талмуде — единственном в своем роде, но огромном и схоластически усовершенствованном произведении, продукте талмудической учености Вавилонии (то есть древней Персии), который получил свою нынешнюю форму не ранее VII века. К той эпохе, видимо, и следует относить нашего рассказчика, а его герой, рабби Иегошуа бен Ханания — палестинский танай ⁽¹⁾×(1) Танаи — мудрецы, разработавшие и систематизировавшие Устную Тору. Завершение эпохи танаев — создание кодекса Мишны в III в. н. э. II века, уже знакомый нам по рассказам из Иерусалимского Талмуда.

Повествованию этому нет никаких параллелей в палестинской талмудической литературе, хотя и там любят рассказывать о поездке этого мудреца в Рим и о его встречах с императорами и вельможами. О символическом смысле этого города как города доминантной культуры и этих персонажей как представителей властвующих, изображенных кистью властвуемых, я уже писал ранее. Но Рим для палестинского рассказчика, несмотря на весь его к Риму антагонизм, есть нечто достаточно близкое и в какой-то мере знакомое. Рим для рассказчика из Вавилонского Талмуда есть нечто достаточно далекое, отнюдь не знакомое. Это скорее сконструированное для нарративных целей формирование, природа которого проясняется по ходу рассказа.

В трактате Хуллин появляются три рассказа о визитах р. Иегошуа бен Ханании в Рим, из них мы сегодня уделим внимание первому.

ВТ Хуллин 59б

Сказал Кесарь рабби Иегошуа бен Ханания: Ваш Бог уподоблен льву, согласно сказанному: Лев зарычал — кто не затрепещет? Господь Бог изрек — кто не станет пророчествовать? (Амос 3:8). Но в чем величие этого, ведь всадник убивает льва!
Сказал ему: Не с обычным львом сравнен, но со львом из вышнего места!
Сказал ему: Я хочу, чтобы ты показал мне его!
Сказал ему: Не сможешь ты посмотреть на него!
Сказал ему: Точно я буду смотреть на него!
Помолился тот, и лев покинул свое место.
И когда тот был на расстоянии 400 сотен парсангов, вознес голос, и все беременные из римской расы выкинули свой плод.
Когда был на расстоянии 300 парсангов, то зарычал иным голосом, и тогда и зубы, и резцы у мужей упали, и даже кесарь упал с трона наземь.
Сказал ему: Прошу я тебя, помолись, и пусть он уйдет в свое место! Помолился, и тот вернулся на свое место.

Как принято во многих рассказах о встречах мудрецов с римскими властителями, оказывается, что царь знаком с еврейской Библией и его удивляет, что Бог Израиля в пророческих стихах уподоблен льву. С точки зрения кесаря, это не к чести и свидетельствует об ограниченности возможностей Патрона еврейского народа. Умелый охотник ведь может убить льва.

Помимо достаточно простой логики этого построения, за ним скрывается определенная мифологическая подоплека. «Римский император» этого рассказа только называется римским, но сконструирован рассказчиком по образу и подобию известного ему шахиншаха эпохи Сасанидов, чья царственная охота, изображенная на стенах дворцов в Ктесифоне, представляет сасанидовского монарха успешно побеждающим страшного льва.

Хищные животные, с точки зрения древней иранской религии, есть творения Ахаримана, извечного антагониста Творца, и потому их убийство есть благое дело.

С точки зрения чужака, конструируемого талмудическим рассказчиком со знакомых ему образцов иранского мира, Бог Израиля уподоблен недостаточно респектабельному животному, и потому его статус в иерархии богов крайне сомнителен. Однако, отвечает ему мудрец, лев, коему уподоблен Бог, есть не лев пустынь и зоопарков, но лев, обитающий в высших сферах, где-то там в пространстве над землею, где среди бескрайней пустоты между различными небосводами живут мифологические существа. Место это упоминалось в трактате Хуллин выше, в связи с обсуждением иного вопроса, и ряд обитателей Бей-Илай, то есть вышнего пространства, были уже перечислены — и их огромные размеры тоже были обозначены. Оказывается, что там мирно сосуществуют и огромный лев, и тигр, и мифический олень Кереш, который на самом деле единорог. Но о назначении этого бестиария ничего не говорится. Кереш отождествляется в другом месте с иным мифическим животным, чья шкура послужила стеной переносной скинии в пустыне в поколении Исхода. Возможно, что и этого Кереша ожидает в эсхатологическую эпоху та же участь. Но зачем еврейской эсхатологии огромный лев?

Мне думается, что лев обитает в вышнем зверинце с иных, более древних времен — времен вавилонской мифологии, когда все вавилонские боги жили на небесах, а верховной богиней была одна крайне впечатляющая дама по имени Иштар, прозываемая также «львица Иштар». Она имела обыкновение использовать льва как пьедестал для своих ног, являясь перед смертными, и лев, таким образом, был ее животным, с ней же и отождествляемым. Древние вавилонские боги во времена жизни нашего рассказчика были все еще популярны в народной среде, но явно уже не правили там бал. Иштар нередко упоминается и в магических текстах, еврейских или иных, но для нашего рассказчика она персона нон грата — ввиду своей языческой природы. А вот лев, верховое животное богини, пригодился талмудическому рассказчику для его бестиария. И какую, однако, он ему выделил славную роль!

Царь, заинтригованный информацией о существовании вышнего льва, очень хочет на него посмотреть, а может, даже и поохотиться. Мудрец предупреждает царя, что тот не вынесет подобной встречи, но бравый правитель настаивает на своем. Мудрец, который, как оказалось, не лишен магических умений, возносит свою молитву и лев, с коим не зазорно сравнить Бога Израиля, выходит из своего возвышенного обиталища и отправляется в путь. Как водится у животных его вида, он время от времени рычит. И если рык обычного льва потрясает лишь своей силой, то у рыка этого льва есть далеко идущие последствия. Преодолев лишь малую долю пути между небосводом и населенным миром, а точнее, городом Римом, он рычит, и этого рыка достаточно для того, чтобы беременные женщины римского народа выкинули свой плод.

Проблемы римской демографии и женские муки не оказались достаточно серьезными, чтобы подавить имперский энтузиазм, но, пройдя еще малую часть пути, лев вновь зарычал, и, надо полагать, на этот раз уж совсем по-настоящему. Зубы римских мужей, привязанные к плоти более крепко, чем плод к утробе, повыпадали из привычных мест. Все это указывает на непрочность окружающей человека природы, которая слаба и зыбка по сравнению с природой обитающих в высших сферах. Падение же царя с трона указывает на непрочность его власти, которой, меж тем, принято сообщать божественный характер, особенно если ей суждено противостоять силам истинно божественной природы. И кто, как не талмудический мудрец, скромный и незаметный в череде каждодневных событий, но, по мнению рассказчика, обладающий познаниями и умениями, недоступными иным, может явить здесь свою неожиданную мощь. Униженный монарх умоляет мудреца — и вышний лев, как дрессированный котенок, послушно уходит восвояси.

Рассказ этот, весьма старательно имитирующий типичный палестинский рассказ о встрече мудреца и римского правителя, вместе с тем весьма от него отличается. Как это водится у рассказчика, он строит его из того материала, который у него есть — то есть, материала, поставляемого знакомой ему культурой, — и его это нимало не смущает. Рассказчик живет в мире, который до него конструировали другие рассказчики, он просто продолжает цепь, которую плели до него. Но, приведя рабби Иегошуа бен Хананию из далекой Палестины, а римского императора — из не менее далекого Рима, он создает рассказ, где Свой побеждает Чужого и выясняется нечто важное: несмотря на то, что власть принадлежит римскому царю, ключи к управлению мирозданием даны мудрецу, для которого высшие сферы — не более чем кунсткамера, полная послушных ему существ.

Рассказчики древности населили мир мифологическими существами для того, чтобы сделать его более управляемым, а последующие рассказчики, за неимением другой цели, мобилизовали их для управления социумом и собственным символическим пространством.

Данный рассказ, однако, лишь первый акт в драме о реорганизации этого символического пространства. За ним последуют два других, где в похожей шутливой форме Свой и Чужой продолжат разговор.