Первая фотография Александра Бараша в Израиле — в Нагарии. Снимок из личного архива автора

В Иерусалиме зима. Опадают гранаты. Последние два плода, багровые и растрескавшиеся, лежат у крыльца. Из моей комнаты исчезла ящерица, прожившая со мной пару месяцев. Ульпан⁽¹⁾×(1) Курсы иврита (ивр. «студия»). закрывается. Больше не кричат по ночам разъехавшиеся по съемным квартирам латиноамериканцы, не ездят по перилам лестниц пухлые и нечистоплотные еврейские француженки из Марокко, не шумят за ужином самодовольные и кривоногие американцы. Только угрюмые русские и молчаливые эфиопы еще населяют трехэтажное здание центра абсорбции. Запершись в своих комнатах, играют, сопя и матерщиня, в шахматы, сидят с выпученными глазами над учебниками иврита, спят ночью, днем и вечером...

Тут действительно оказываешься в ситуации незамутненного разбирательства с тем, кто напряженно рассматривает зеркало поутру. Довольно много б/у советских — со сдвигами, странностями. Это напоминает одну из марсианских моделей Брэдбери: все как будто бы то же, но только совсем не то. Взрослый человек как бы размораживается и оказывается пятилетним ребенком с мимикой, пластикой и претензиями пятидесятилетнего. В конце концов, все оказываются просто теми, кто они есть.

Сильное искушение — совершить дрейф от «декадентской» вялости и томности (среднестатистического московского хорошего тона) в сторону здешней атмосферы. Вялость в этих широтах ощущается как нечто неуместное, какого бы качества они ни была… Все очень живое и естественное.

Сойти с ума — это как расслабиться; и невозможно, как вернуться в Россию. Мало того что мир поймал тебя, собственно говоря, в тот момент, когда ты родился («где не так уж мило, где — сковорода»),⁽²⁾×(2) Цитата из стихотворения Николая Олейникова «Карась» (1927) но ты еще и перестал сопротивляться. Оптимистический вариант известной формулы: я сопротивляюсь — значит, я существую. Но что делать, если постоянно и одновременно во мне действуют две взаимоисключающие силы: инерционность и истерическая необходимость action?⁽³⁾×(3) Действие (англ.) Все время совершать эмиграцию из этой точки (пересечения, перекрестка внешних сил) и репатриацию в себя («домой»)…

* * *

Мы выросли в культуре, опоэтизировавшей несостоятельность отдельного человека. (То, что происходило с нами, — пародия на кризис индивидуальности…) Это болезнь, которую мы переносим «на ногах», со многими признаками депрессии. Эманация романтичности, возникающая благодаря энергетичности мрачных чувств, — при сем отсутствует.

 
* * *
Прогулка
Склон горы камни колючки присесть отдохнуть
крик муэдзина мусор чужой напряженная муть
тормоза автобуса на шоссе как лопнувшая струна
ветер брезгливо листает газету «Наша страна»
Взгляд упирается в гнезда хищных арабских сел
в Экклезиасте сказано: Иди откуда пришел
Но там откуда пришел говорят что пришел отсюда
а тебе хочется плюнуть первому встретив верблюда
у тебя не больше общих корней с эфиопом чем с баобабом
тебе не нравятся здешние девушки их вывернутые губы
их крестьянские голоса их отвратительное здоровье
это отсутствие комплексов в котором есть что-то коровье
и то как они смотрят в глаза спокойно и прямо —
вообще вся эта страна где меланхолик не отличается от наркомана

* * *

Стоит отдать себе отчет в том, что я — там, где безнадежно мечтал быть. В советском детстве, когда выезд за границу был непредставим и другие страны были таким же идеальным пространством мечты и фантазий, как Марс или Солярис, у меня были три таких «земных» пространства: Англия, Израиль, Америка. Набоков так же, кажется, повторял себе, что он в стране своего детства — в «индейской» Америке. Иудея — страна, в этом смысле, моей юности: визионерство вокруг чтения Библии, «Рукописи Мертвого моря»; Англия — детства («Белый отряд» Конан Дойля…); Америка — это просто было такое место, где есть — симметрично — все то, чего нет… И эманация перворазрядности, первой свежести.

* * *

История Иисуса до озноба напоминает какой-то сюжет из программы новостей, вчерашней или завтрашней. Живость, запутанность, воспаленность этого пространства находятся всегда на градусе сдвига, в нескольких значениях слова. В атмосфере, как веселящий газ, гуляет какая-то провокация. Вечная тревога, «иголки», необходимость действия — и изнеможение.

От той «автоматической» связи с христианством, которая была — через культуру — в России, я, похоже, ушел. Она перестала быть самоочевидной. К иудаизму, даже в самых простых формах атрибутики, не пришел. Не думаю, что это когда-нибудь произойдет.

Часто недоумеваю, вспоминая своих бабушек и дедушек, вернее, их родителей (бабушки и дедушки были детьми в момент перелома). Поразительно: они именно потомки тех, кого две тысячи лет испытаний — ничуть не меньших, чем вокруг 1917 года, — не заставили раствориться среди других народов. Почему произошла такая сдача, за два поколения до нашего? Ведь в семье вообще ничего обозначенного еврейского не было, кроме общего знания о «национальности» — определение почти бессмысленное без религии в данном случае. (Чуть ли не единственное, что сохранилось — это, видимо, характерно, — еда, кухня: бабушки готовили то же, что их матери.)

Только здесь я понял, что вся жизнь их поколения прошла в напряжении ассимиляции. Ведь все они до 15–16 лет росли в другом языке (!), в другой жизни — к русскому не имеющей никакого отношения, кроме отношений с властью.

В нашем московском бытовании у них был общий, довольно вялый сантимент к еврейскому; нормально, скажем, было отметить, что Фейхтвангер или Райкин — еврей, такой вот факт. Пожалуй, это было то-то вроде ностальгии по бывшим землякам или одноклассникам.

Я пытаюсь понять, почему никогда не углублялся в расспросы, кроме имен-отчеств прапредков. Была создана такая атмосфера в семье, что это оказывалось вне рассмотрения, в голову не приходило — существовало как бы за гранью того, о чем думают или спрашивают: где-то в областях, смежных с безумием, — отсутствие чувства самосохранения, в первую очередь. И еще сродни непристойности… эксгибиционизму.

У родителей все преломилось чуть иначе — напряжения необходимости полного отказа не было. Отец растворял весь этот комплекс в либерально-интеллигентском соусе: какая пошлость — различия между полами, национальностями, социальными слоями и проч.

* * *
Нагария

Даже когда не слишком звенит в кармане
приятно видеть ашкеназские лица
в городе построенном выходцами из Германии
в семи километрах от ливанской границы

Полупустое кино Крутят американский шлягер
Человек-летучая мышь снижается на врага!
Сорок лет назад здешние дюны как рулон бумаги
развернули — и написали название городка

Теперь у этого места вполне антропоморфный вид
Собственно говоря мы вернулись туда где были
Нам хорошо И будь я Тит
я бы примерно две тысячи раз перевернулся в могиле

Один из первых литературных вечеров Александра Бараша в Израиле (в городке Мицпе-Рамон на границе с Египтом). Снимок из личного архива автора

* * *

Слышал недавно на одной лекции, что в духе толковательской традиции — рассматривать Всевышнего не как тирана и диктатора, а как своего рода крупье: того, кто задает правила игры. Интересно, но тоже по-своему противно. Трудно отделаться от ощущения, что это чужая игра.

* * *

Эмиграция чаще всего приводит «литературного человека» в очередной андеграунд, и для многих из нас оказывается просто его продолжением. Синонимический ряд: «параллельная культура», «вторая культура». Отъезд — самовыбрасывание из контекста. Он естественным образом предопределяет существование одиночки. Возникает эффект чистой, дистиллированной болезненности — прямого соотношения с универсальной безнадежностью, не замутненной необходимостью борьбы с внешними вторжениями, как это обычно происходит в России.

В общем, как говорил Борхес, корреспондируя со своей слепотой, любые обстоятельства могут стать средством новой самореализации. Отвечу себе другой свободной цитатой, из Хандке: «Мы вовсе не хотим все назвать, но мы не хотим, чтобы что-то оставалось непродуманным».

* * *
Снять квартиру на белом горячем холме
между двух виноградных долин
и держать все что было и будет — в уме
как свой жар — воспаленный камин
и истлеть в глубине нежно-красных камней
и уткнешься в небесный Кумран
то же небо с землею в столбе световом
тот же якобы спор тех же самых сторон
о взаимном попрании прав
и шуршанье ромашек и трав —
в этой точке заполненной жидким стеклом
сияющим спиртом утрат

Этот дневник — отрывок из последней части автобиографической трилогии Александра Бараша, продолжения «Счастливого детства» и «Своего времени». «Букник» благодарит автора за разрешение на публикацию и фотографии из личного архива. Вечер Александра Бараша, организованный проектом «Убершпиль», состоится в Тель-Авиве 23 июля.