Воздушные сообщения

В ноябре 1957 года мой товарищ В. Кондратюк уволился в запас и улетел в Харьков.
Я провожал его на аэродроме Большая Елань. Разговаривали мы мало, а перед самой посадкой в самолет он задумчиво сказал: «Знаешь, мне часто приходилось летать, и я никогда не боялся. А вот сейчас, когда навсегда покидаю Сахалин, отчего-то стало страшно: вдруг не долечу?»

Я через месяц убедился в точности этого ощущения, когда сам садился в рейсовый самолет Южно-Сахалинск — Москва.

Сахалинская служба окончилась, в кармане лежало предписание в Киевский военный округ. И та же самая тревожная мысль — а вдруг не долечу? — вызывала неприятные ощущения где-то внизу живота.

Впрочем, когда самолет поднялся в воздух, все прошло. Осталось только одно желание — скорей в Москву! Я сразу перестал думать о Сахалине, оживился и даже познакомился с попутчиками; среди них было несколько врачей-окулистов, летевших на съезд в Ленинград. Они тоже были радостно возбуждены и словоохотливы.

Не знаю, что послужило толчком к окончательному решению — мысль ли о том, что родители будут огорчены, если так и не повидаю родственников, или болтанка возле Хабаровска, когда самолет попал в сильный снегопад, но после приземления я взял свои пожитки, отметил билет у дежурного по аэровокзалу — он весьма неохотно дал разрешение на «трехдневную остановку в пути следования» — и уехал в Биробиджан первым же поездом.

Прогостив у брата, разузнав о его житье-бытье и рассказав о своем, я вновь предстал перед тем же дежурным. Он сообщил, что самолет, на котором я прибыл в Хабаровск, разбился через полчаса после взлета.

Ораторы

Легкомысленные шуточки и невоздержанность языка приводили к тому, что начальство меня не любило.

Очень обидел я полковника Х.

В прошлом это был бравый вояка, но учиться — увы! — ему не пришлось. Про таких полковников не без иронии говорят, что его образование — церковно-приходская школа плюс пятнадцать лет командирской учебы. И как это часто бывает, он очень любил поговорить, выступал на совещаниях офицеров полка. Но сначала придется рассказать, что такое офицерское совещание. Ошибается тот, кто думает, будто на совещаниях что-то обсуждают, обмениваются мнениями, делятся опытом. Отнюдь нет.

Всех офицеров собирают «по тревоге» и командир в течение 40–60 минут ораторствует с трибуны, ругает, дает указания, обличает, грозит, приводит поучительные примеры.

Так вот, полковник Х., призывая бороться за чистоту и гигиену, возгласил:«Сеноднесь я был у музыкантном взводе. Там не грязь, а а-антигрязь!»

В абсолютной тишине рассмеялся я единственный.

На сей раз смеялись все, а я, признаться, опешил, хотя потом все же нашелся: «Как прикажете, товарищ полковник!»

Другой оратор, тоже в чине полковника, ругая одного офицера, заявил с трибуны: «Или он служить не хочет, или одно из двух, или я сам не знаю что».

Опять в клубе прозвучал мой одинокий смех.

Был у полковника Д. конек — лекция «О моральном облике советского офицера». Лекция была написана, скорее всего, инструктором политотдела и «спущена» в части.

Полковнику Д. она особенно полюбилась, и регулярно раз в год он читал ее по бумажке, причем часто отвлекался от текста и давал собственные комментарии, довольно забавные по форме, хотя и верные по существу. Были у него испытанные многократно фразы, которые неизменно вызывали смех аудитории: «Боевая подготовка у нас совсем не соответствует действительности; На лошади сидят, как собака на заборе, на турнике висят, как сопля на проводе, а взводные до того обленились, что даже пререкаться перестали». <…>

Цитаты

Есть у меня слабость или просто привычка — цитировать отрывки из художественной литературы значительно чаще, чем это принято.

Я замечал, что привычка эта утомляет моих знакомых, большинство из которых не любит слушать, а предпочитает рассказывать.

Несколько раз мне приходилось произносить классические отрывки перед людьми, которые не читали или не помнили, откуда это взято, и воспринимали их как мою импровизацию.

В году примерно 1955-м ждали инспекторскую проверку. Вызвал нас командир полка и стал поучать. Поговорите, дескать, с каждым подчиненным, узнайте, нет ли жалоб, постарайтесь всех ублаготворить, и тогда на инспекторском смотре никто не станет заявлять претензий; это, мол, выгодно для всех — и вам лучше, и мне как командиру полка.

Собрал я свою медсанроту, построил в шеренгу и, прохаживаясь по фронту — руки за спину, щеки слегка надуты,-- стал нарочито низким голосом вспоминать городничего из «Ревизора»: «А если спросит, всем ли довольны, то отвечать, что так точно, всем довольны. А кто будет недоволен, то я после дам такого неудовольствия!»

Немногие артисты, игравшие эту роль, имели такой успех, какой выпал на мою долю. Полтора десятка санитаров, фельдшеров, шоферов буквально давились от смеха и долго еще вспоминали мою речь. <…>

Один из отпусков своих я провел в Гаграх, завтракал в харчевне «Жоэквара», где за девятнадцать копеек давали стакан отвратительной бурды под названием «какао».

Отхлебнув из стакана, я почему-то вспомнил слова из «Измены» Бабеля: «А молока в той какаве хоть залейся».

Судомойка-абхазка, пожилая женщина, стояла рядом, убирая со стола; она услышала мои слова, обернулась, оглядела меня с удивлением и почти со страхом, а затем по выражению лица, очевидно, догадалась, что я не всерьез говорю и, прикрыв ладонью рот, долго хихикала.<…>

Возвращусь к армейской жизни. Карабин я почему-то называл «томагавком». Так и говорил солдатам своего подразделения:

— Взять томагавки!

Никто из них не знал этого слова, но оно их страшно веселило — считали его моей выдумкой. <…>

Южно-Сахалинск, 1958 год

За антисанитарное состояние казарм медицинский подполковник, приехавший в часть для контроля, решил наказать виновных, но, не разобравшись, с плеча отвалил пять суток ареста фельдшеру Л. А тот накануне только вернулся с курсов усовершенствования и был ни в чем не виноват. Но деваться некуда, пришлось ему отсидеть. Вернулся он мрачнее тучи, злой и жаждущий мести, весь день говорил о том, как и куда будет жаловаться: «До министра дойду...»

Я сочувствовал ему, хотя большой трагедии в случившемся не видел. Но вот уже второй день он ничего не делает, о службе забыл и все только пишет быстрым и нервным почерком пространные жалобы, рвет и опять пишет, шелестя бумагой.

Я решил, что надо все-таки заставить его работать. Но как? Поругать? Не хотелось.

На третье утро у нас по расписанию была пятиминутка. Весь медицинский состав собрался в моем кабинете на служебный инструктаж, и я объявил:

«В возмещение морального ущерба, причиненного несправедливым заключением на гауптвахту, лейтенанту Л. объявляю благодарность».

Сначала рассмеялся только младший лекарь, потом и другие стали смеяться. Наконец, задрожали щеки у пострадавшего, а вскоре он оглушительно смеялся, так что стекла дрожали — за версту было слышно. И с раскатами хохота из души страдальца улетучивалась обида. Больше о жалобе разговору не было — все терзания как рукой сняло, и он как ни в чем не бывало приступил к исполнению своих обязанностей.

Интересные документы

Мне пришлось служить в пехоте — этот род войск комплектуется обычно из солдат с самым низким образовательным цензом: грамотных забирает флот, авиация, связь и другие службы, более насыщенные современной техникой. Да и офицеры в пехоте отличались в те времена не очень высокой грамотностью.

При этом я непременно прочитывал содержание «записки», особенно графу о «причине ареста». Разные встречались формулировки. Помню такие: «За то, что чересчур умный», «За полное моральное разложение в виде систематической пьянки спиртными напитками»; «За обман старшего начальника путем его введения в заблуждение»; «За отказ запевать песни, хотя имеет голос».

Однажды из соседнего колхоза, где не было медработников, прислали ко мне какого-то мужичка с таким направлением: «Направляется к доктору сумасшедший товарищ (такой-то), который требует от колхоза огромную сумму денег мильярд рублей и побил все стекла в правлении. И притом требует необоснованно».

Товарищ (такой-то) действительно оказался шизофреником и его пришлось отправить в больницу на нашей военно-санитарной машине.

Интересные формулировки можно было услышать на амбулаторном приеме. На Сахалине, в тех местах, в которых я служил, не было гражданской медицины, и семьи офицеров и сверхсрочно служащих обращались в войсковые медпункты. Случалось, женщины, по-городскому одетые и со всеми внешними признаками цивилизованности, предъявляли такие жалобы: «Доктор, на меня чох напал» (то есть насморк); «У меня очень нервная система»; «У меня признавали опущение желудка и лечили подъемными каплями».

Почти все они были убеждены, что на Сахалине не хватает 80% кислорода, «потому что море со всех сторон», и, как я ни убеждал их, что содержание кислорода зависит от высоты места, а не от островного положения, они оставались непреклонны и всегда побивали меня двумя аргументами: «А почему же тогда здесь платят полтора оклада?» и «А почему же тогда здесь все пьют спирт?»

Вначале, по молодости лет, я спорил, а потом перестал.