Онлайн-тора Онлайн-тора (Torah Online) Букник-Младший JKniga JKniga Эшколот Эшколот Книжники Книжники
Хармс в шкафу
Наташа Галкина  •  25 марта 2011 года
Даниил Хармс как ламедвовник

Карнавальность и алогичность весенней поры как нельзя лучше сочетаются с абсурдом и безумием обэриутов, группы деятелей русской культуры 20-30-х годов XX века. Творчество писателей Объединения Реального Искусства, в основном Даниила Хармса и Александра Введенского, и стало темой встречи в клубе «Мастерская». В преддверье Пурима проект «Эшколот» пригласил израильского литератора Рои Хена и отечественных литературоведов Леонида Кациса и Александра Кобринского обозначить еврейскую составляющую литературы ОБЭРИУ.//

Хармс-ламедвовник

Александр Кобринский. Фото Николая Бусыгина
Петербургский литературовед, «официальный биограф» Даниила Хармса Александр Кобринский сконцентрировался на мистических аллюзиях в творчестве писателя. Увлечение Хармса сверхъестественным в еврейской культуре можно проследить по его дневникам и письмам, где, например, сохранились сведения о том, как Хармс читал «Голема» Густава Майринка. Известно, что в ноябре 1926 года Хармс знакомится с хасидизмом, особое внимание уделяя рабби Нахману из Брацлава, а также изучает записи Владимира Соловьева о каббале.

Результаты штудий видны уже в произведениях 1929 года: Александр Кобринский разбирает со слушателями стихотворение этого периода «Ку, Щу, Тарфик, Ананан», указывая на некоторые отсылки к еврейской мистике. Так, один из основополагающих обэриутских иероглифов, шкап, символизирует объемность и замкнутость, некий центр, в котором пересекаются мировые силы: «...Там деревья стену кружат / шкап несется счетом три, / но всегда гласит Наружа: «как хотите. Все внутри»...» Здесь просматривается и намек на соотнесение шкапа с христианской Троицей («...шкап соединение трех сил...»).

Другим значимым семантическим объектом выступают ламедвовники, то есть тридцать шесть (само название происходит от гематрической записи числа буквами еврейского алфавита ламед и вав) тайных праведников. Согласно еврейской мистической традиции, наш грешный мир держится на плаву только за счет этих тридцати шести: будь их на одного меньше, грехи человечества перевесили бы, и бытие мира подошло бы к концу. Ламедвовник не может афишировать свою способность к чудотворству, не может помогать людям открыто. О нем никто не должен знать. Некоторые интерпретаторы считают, что если ламедвовник открыто совершит чудо или даже осознает себя, он немедленно умрет, а скрытым праведником станет кто-то другой.

Фото Николая Бусыгина
Летом 1930 года мотив тайного праведника становится сквозным (пьеса «Месть») и находит завершение в повести 1939 года «Старуха». Главный герой повести — писатель, пишущий о чудотворце, «который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец, но не делает ничего... и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь никакого чуда». Абсурдный отказ от творения чудес видится подвигом чудотворца.

Кобринский отмечает, что одним из источников мистики хармсовской прозы может быть названа сказка рабби Нахмана о царском сыне и драгоценных камнях. В ней приближенные бездетного царя находят ламедвовника, который сперва заявляет, что не может творить чудеса, но потом все же помогает царю, и у того рождается девочка. Царь счастлив, но хочет иметь мальчика-наследника и снова посылает слуг к цадику. Тут выясняется, что, совершив явное чудо, ламедвовник перестает быть праведником. Число праведников не должно нарушаться, и его место заменяет новый цадик, который помогает царю неявно и потому остается ламедвовником после совершения чуда.

Хармсовская концепция чуда как анонимного акта повседневности и семантика шкафа по-новому открываются в «Мальтониусе Ольбрене»:

«Сюжет: Ч. желает подняться на три фута над землей. Он стоит часами против шкапа. Над шкапом висит картина, но ее не видно: мешает шкап. Проходит много дней, недель и месяцев. Человек каждый день стоит перед шкапом и старается подняться на воздух. Подняться ему не удаётся, но зато ему начинает являться видение, всё одно и тоже. Каждый раз он различает всё большие и большие подробности. Ч. забывает, что он хотел подняться над землей, и целиком отдаётся изучению видения. И вот однажды, когда прислуга убирала комнату, она попросила его снять картину, чтобы вытереть с неё пыль. Когда Ч. встал на стул и взглянул на картину, то он увидел, что на картине изображено то, что он видел в своём видении. Тут он понял, что он давно уже поднимается на воздух и висит перед шкапом и видит эту картину. Разработка. 16 ноября 1937».
По мнению Кобринского, ламедвовник становится ключевой фигурой не только в творчестве Хармса, но и в его мировоззрении: множество источников указывает на то, что Хармс примерял на себя образ одного из тридцати шести праведников своего поколения. Судя по всему, Хармс вообще имел склонность отождествлять себя с теми или иными персонажами еврейской сакральной истории. Кобринский рассказывает, что во время рождения Хармса его отец гостил у Толстого в Ясной Поляне; он позвонил матери Хармса и сказал: «Он будет Даниилом, и без разговоров», и впоследствии Хармс стал видеть пророка Даниила своим альтер-эго, себя осознавая чем-то вроде его инкарнации.

Не по-детски

Леонид Кацис. Фото Николая Бусыгина
«Мы очень оторвались от культурной традиции 20-х годов. Когда стали возвращать Хармса и Введенского, когда их стало можно вынимать из тени, говорили: “Вот такие заумники с бессмысленными текстами — то, что надо для детей”. Нам, выросшим на “детской” поэзии обэриутов, нужно сделать усилие, чтобы понять, что детская литература не являлась их основным интересом», — так Леонид Кацис продолжил тему еврейских аспектов творчества обэриутов, уделив особое внимание контексту эпохи.

Считается, что еврейская проблематика в чистом виде не была свойственна этой группе. Но для русской культуры начала 20-х годов вопрос мистического осмысления революции и рубежа веков был особенно актуален. Тем, кто хорошо помнит настроения вокруг миллениума, возможно, покажется знакомой апокалиптика, свойственная тому времени: в ходу были размышления о так называемом «Третьем Завете» Святого Духа. Мережковский писал об этом так:

«В первом царстве Отца, Ветхом Завете, открылась власть Божья, как истина; во втором царстве Сына, Новом Завете, открывается истина, как любовь; в третьем и последнем царстве Духа, в грядущем Завете, откроется любовь, как свобода. И в этом последнем царстве произнесено и услышано будет последнее, никем еще не произнесенное и не услышанное имя Господа Грядущего: Освободитель».
Тогда ожидали Мессию из дома Давидова, и обэриуты наследовали эти настроения в контексте коммунизма и революции. Продуктом их рефлексии не всегда были тексты — мы знаем, например, картинки и сценические постановки Хармса. Кацис рассказывает об одной из них: «В один из вечеров на сцену выезжал шкаф. На нем, свесив ноги, сидел Введенский, внутри — Хармс. Он выходил из шкафа и читал что-то, написанное на длинных рулонах бумаги». Шкап в данном случае может быть интерпретирован как символ Ковчега Завета, рулоны бумаги — как символ Торы. По мнению Кациса, наполненность представления мистической семантикой указывает на попытку синтеза двух Заветов, прекрасно соответствующего эклектическим тенденциям того времени.

Абсурд и трудности перевода

Рои Хен. Фото Николая Бусыгина
Last, but not least выступил первый переводчик Хармса на иврит Рои Хен, приехавший в Москву с театром «Гешер» для участия в фестивале «Золотая маска». Израильтянин из марокканцев, Рои в тринадцать лет открыл для себя русскую литературу: в гостях у друга он взял с полки «Евгения Онегина» и с удивлением обнаружил, что культура чужой страны на страницах ивритского перевода может быть интереснее уличной жизни тель-авивского подростка. Чтение стало для Рои занятием всей жизни и постепенно заслонило любовь к окружающему невербальному миру, а в общении с русскими репатриантами, научившими его читать Ерофеева и смотреть «Простоквашино», обнаружилась его выдающаяся склонность к языкам. Ни русский, ни французский, с которых Рои уже много лет переводит классику на иврит, он никогда не учил специально. «В том году мы ездили на десять дней в Италию, а на пятый я уже говорил довольно свободно по-итальянски, меня даже принимали за местного!» - смеется он. В конце 90-х Хен побывал в России и «понял, что влюбился в эту страну и эту культуру — вокруг меня был именно тот мир, который я так полюбил из книг».

На идею переводить Рои навел создатель Тель-авивского театра «Маленький» Игорь Березин, предложивший ему сделать что-нибудь для нового спектакля театра: «Он сказал: “Все, я закрываю дверь, и когда я вернусь, переведи что хочешь, сколько хочешь. Переводи!” — и пошел готовить мне еду. Когда он вернулся, половина спектакля была готова. Я просто начал переводить для себя и оказалось, что я — переводчик». Рои показывает фотографии со спектакля «Старуха и чудотворец»: «Мы думали, что в Израиле это никому не нужно, а оказалось, что множеству израильтян близки и Хармс, и наше творчество. Спектакль играли три года подряд, и билетов невозможно было достать».

Израиль — страна абсурда, и, возможно, поэтому мистический абсурд произведений Хармса оказался ей очень органичен, считает Рои: «Когда вышел мой перевод “Я люблю бить людей по морде”, кто-то спросил, писал ли Хармс под влиянием Ханоха Левина (израильского поэта и драматурга второй половины XX века)».

Рои читает свои переводы и делится трудностями, возникшими при работе с текстом. Показывает, как в том или ином случае выбирал между двух зол: буквальным значением и литературностью. «Уж я бегал, бегал, бегал и устал. / Сел на тумбочку, а бегать перестал...» - на этом примере он пускается в объяснение тонкостей значений различных слов, передающих на иврите «усталость», показывает, как выбирал близкий по смыслу корень, не забывая и о фонетике. «Извечная проблема выбора между смыслом и формой поначалу обходила меня стороной: я не подозревал о ней и пытался их совместить, не зная, что это невозможно».

Но перевод — не единственное занятие Рои. В этом году выходит его сборник рассказов (вторая книга после романа «Чернильные кони», вышедшего в 2005 году) «Тель-шель-Авив», в которой Рои мифологизирует родной город. Дабы подробнее узнать об этом сборнике и новом, еще не написанном, романе «Умереть», а также о месте русской культуры в жизни Израиля и буднях писателя, мы встретились с Рои в кулуарах.