Книги израильской писательницы Цруи Шалев переведены на 21 язык. По-русски вышла пока только одна - роман "Я танцевала я стояла", который сама писательница не считает слишком удачным. Мы публикуем отрывок из романа "Жизнь во время любви". Он стал бестселлером во многих странах и был экранизирован.
Перевод был выполнен по заказу издательства "Мир книги".
Утром я не могла понять, что у меня болит сильнее, голова или горло, или эта полоска внутри тела, которая соединяет сердце и влагалище – я реально ощущала ее, она свербела как шов после операции. Моя щека воняла лосьоном после бритья: видимо, Йони, прежде чем ушел, успел-таки припечатать меня поцелуем, пока я спала. И я прямо разволновалась за него - он всегда выливает на себя такое количество, как ребенок, который балуется отцовским лосьоном, не зная предела, никогда в жизни я не сумею избавиться от этого запаха. Но сейчас, когда я размышляла про этот поцелуй, я вдруг расчувствовалась - ведь он остановился около меня, и даже нагнулся, даже вытянул свои румяные губы. И все эти усилия - без ожидания взаимности, ведь я еще спала. Это примерно как целовать мебель или покойника, когда все ощущения внутри тебя самого, нет никого, кто отреагирует и оценит. Я подумала, что это серьезный знак того, что он меня любит, самый серьезный из всех, что были. Я попробовала нагнуться с кровати к полу и поцеловать его, чтобы воспроизвести величину усилия и оценить величину любви. И когда мои губы коснулись холодного зимнего пола, я обнаружила там, под кроватью, книгу, укутанную толстым слоем пыли как камуфляжем, которая тихо себе пряталась уже бог знает сколько времени. Я торопливо подтащила ее к себе и вспомнила, как заведующий кафедрой торжественно дал мне ее почитать несколько месяцев назад, редкую книгу из его личной библиотеки.

Я взяла ее в кровать и стала вытирать мятыми бумажными салфетками, скопившимися возле меня за ночь - Йони был уверен, что я плачу из-за бедной больной тети Тирцы. Почистив книгу, я углубилась в чтение и не могла оторваться. Мне сразу стало ясно, что именно на эту тему я буду писать диссертацию: "Легенды о разрушении Храма". Я подумала: какое счастье, что сейчас нет Храма, иначе после каждого своего дурного поступка я была бы уверена, что из-за меня он будет разрушен - настолько ничтожные проступки, настолько личные, стали последней каплей, из-за которой был разрушен Храм. Например, история плотника, у которого подмастерье обманом увел жену, и еще заставил его развестись с ней, и одолжил ему денег для выплаты по брачному договору, а когда плотник не смог выплатить долг, то ему пришлось идти прислуживать подмастерью и своей бывшей жене, и они ели и пили, а он стоял и подавал им питье, и горькие слезы из его глаз капали в их бокалы.

Я попробовала представить, как мы с Арье едим колбаски и пьем коньяк, а Йони наполняет нам бокалы и плачет, и так расстроилась, что снова заплакала. Я решила, что никогда не брошу Йони, потому что только сейчас обнаружила, что он на самом деле любит меня; невозможно бросить того, кто вправду тебя любит. Но тут я подумала: "погоди, что с тобой, где твоя любовь?" - и решила, что я, наверное, как эта жена из легенды: никто не знает, что она чувствовала на самом деле, можно лишь догадываться по ее поступкам.

И вот, из-за того, что я думала о своих поступках, я ничего не делала, до тех пор пока не позвонили с кафедры. Секретарша сказала, что зав. кафедрой ищет меня, и в ее голосе послышалось злорадство. Я всегда знала, что она удивляется, почему зав. кафедрой нянчится именно со мной. В принципе, я разделяла ее удивление и каждую минуту ждала, что мое везение вот-вот закончится, что он поймет, что я не такая перспективная, как ему кажется, и вместо его надежды я стану его разочарованием. Я знала, что такая перемена может обрушиться на меня буквально в один день, и почувствовала, судя по ее злорадству, что, похоже, этот день настал. У меня забилось сердце, я сильно сжала толстую книгу и от напряжения стала мять уголки обложки, пока не поймала себя на том, что порчу редкий экземпляр из личной библиотеки, и как раз в этот момент в трубке послышался его торжественный голос с англосаксонским акцентом. Он сообщил мне, что прошло собрание кафедры и на меня были жалобы за то, что я отменяю занятия со студентами, и что я еще не подала заявку на утверждение темы диссертации, и что если все будет и дальше так продолжаться, то я не смогу получить стипендию и ставку.
- Даже я не смогу помочь вам, - сказал он, - если вы не поможете себе сами. Знаете, Яара, сколько претендентов на эту стипендию?
Я подождала, пока он закончит, и затем сказала извиняющимся тоном, что все затянулось из-за того, что я не могла найти тему для диссертации, но как раз сегодня утром я все решила.
- Личная трагедия в легендах о разрушении Храма, - сказала я ему, - вот о чем буду писать.
Он сказал, что имеет смысл увидеться и обсудить это, и добавил:
- У меня скоро выдастся свободный час, и я буду рад посвятить его вам.
- Отлично, я уже выхожу, - сказала я, и сразу пошла искать в шкафу одежду, соответствующую образу деловой женщины. Отныне это мой новый имидж - деловая женщина с перспективным научным будущим и любящий муж, который даже наклонился поцеловать меня. Я подумала даже, что надо начать курить сигареты с мундштуком и укоротить прическу, и тогда мне некому будет завидовать. Только себе самой буду завидовать, а если встречусь с ним случайно на улице, то величественно улыбнусь и даже не замедлю шага. Кто он такой вообще? Насос, который высосал все мои силы, все мое время, все мои желания, овладел моей жизнью и не дал мне ничего взамен кроме сомнительной роскоши остаться без сил, без времени и без желаний. Да и это он сделал с таким равнодушием, словно оказал мне любезность, позволив растратить на него всю свою жизнь.

Я надела черные кожаные штаны и голубую вельветовую рубашку, хорошо сочетающуюся с моими глазами. Уже когда я смотрела в зеркало, мне было жалко, что он не увидит меня такой, что вся красота будет растрачена на заведующего кафедрой, но я все время повторяла себе: "Разрушение Храма - вот что важно для тебя сейчас, и ничто иное". И мне снова представилось, как Йони наливает нам коньяк - моя фантазия облекла его в такой женственный официантский фартук с бахромой - и я стала хихикать, пока не вспомнила, насколько это все печально.

Я заметила, что Йони взял машину, и поэтому пошла на остановку, немного нервничая, так как автобус проходит мимо больницы, а это удлиняет путь. Но он ехал быстро.
Стояло позднее утро, дороги были пустынны, и я вспомнила пустой заброшенный дом, который всегда ждал меня, скрытый в самом сердце цитрусовой рощи, когда я еще была девочкой. Золотые сияющие тропинки вели к нему, окруженные мрачными недоверчивыми кипарисами, один из них всегда погнут или сломан, а среди них радостно сверкают разноцветные звезды лантаны - оранжевые, фиолетовые, желтые, красные и белые - и кажется, что чем ближе к дому, тем они больше; вот они уже почти размером со спелый мандарин. Когда дом открывается глазу, он всегда поражает своей красотой, несмотря на запустение, заброшенность и признаки разрушения. Про себя я называю его Храмом. Он совершенно заброшен, кроме меня здесь бывают только голодные вонючие рабочие, пашущие днем и ночью. Я вдыхаю горьковатый запах - запах усталости, копоти, пивных банок и дешевых сардин. Холодными ночами они разводят в доме костерки. Пол уже почернел, стены тоже, но я вижу дом таким, каким он должен быть - сияющим и блестящим, роскошным и зовущим. Я хочу, чтобы и меня видели такой, какой я должна быть, и поэтому я привожу туда любимых людей, потому что мне кажется, что только там, в Храме, можно увидеть настоящую меня.

Вначале я приводила туда подруг из класса, и они слегка пугались, им было неуютно в заброшенном доме среди тысяч фруктовых деревьев. Потом я привела туда своего первого мальчика, и мы сидели среди заросшего и запущенного двора, где укромно росли необыкновенные гигантские цветы, и я представляла себе, что это наш дом, и мы целовались под ветвями гуавы, и я надкусывала мясистые плоды гуавы, не срывая их с дерева, чтобы показать ему, что они абсолютно красные, и мои губы распухли от поцелуев и я боялась возвращаться домой: что я скажу родителям - что пчела ужалила меня в губы? Но мальчик сказал, что они не выглядят распухшими, а только так ощущаются, и я злилась оттого что это все из-за него, но не показывала виду, чтоб он не обиделся и не оставил меня одну с родителями. И мы поднялись по широким разрушенным ступеням, ходили по комнатам, воображая былое великолепие, по узкой извилистой лестнице вскарабкались на крышу, и увидели там бесконечное сияние раскинувшихся вокруг фруктовых садов, их безраздельную власть, зеленое на зеленом. Лишь в темноте мы собрались возвращаться домой, холод обжигал мне губы, но мальчик обещал, что никто не заметит припухлости, и я не понимала, как такое сильное ощущение может быть незаметно глазу. Соски тоже пылали, и я прикрыла рукой юную грудь под тонкой рубашкой, а он сорвал горсть звезд лантаны и рассыпал по моим волосам.

Дома именно эти звезды выдали меня, не губы, и мама сказала: "Где ты так извалялась, что у тебя даже трава прилипла к голове? Это был твой последний уход на целый день, слышишь?" А ночью мне казалось, что папа шепчет ей: "Что ты от нее хочешь? Ты просто завидуешь, что у нее есть любовь, а у тебя нет".

Спустя несколько месяцев мы с ним любили друг друга, с моим первым мальчиком, там, на закопченном полу, среди пустых пивных банок, угольков, обрывков старых газет. Это был наш первый раз, и последний раз, когда я была там, потому что мне вдруг сделался отвратителен запах гари и дыма, даже потолок надо мной был закопчен, и я не могла больше видеть этот дом таким, каким он должен быть, а видела его только таким, какой он есть - грязная заброшенная развалина, и даже того мальчика не хотела больше видеть, потому что он напоминал мне Храм, и довольно скоро после этого мы расстались.

Я поглядела в окно и ощутила, что мои соски пылают как тогда. Я вспомнила о молодых нежных женщинах, которые ходили собирать ячменные зернышки среди конского помета, и их груди становились от голода длинными и тонкими, как палка, и о младенцах, силившихся сосать молоко из их сосцов и умиравших у них на груди. Я подумала: "Как хорошо, что я не жила в те времена", и для пущей надежности прикрыла свою грудь тяжелой книгой, а затем увидела небо, затянутое дымом, и подумала: "Невероятно! Дым от Храма все еще поднимается, но только я одна вижу его", пока не поняла, что это труба на здании больницы.

Перевод С.Могилевского


Фрагмент публикуется с личного разрешения автора.