Мой папа уезжает учиться!
Мне это непонятно – как можно взрослого человека послать учиться совсем в другой город, и даже в другую республику!
Но мое мнение никто не спрашивает. А только я вижу, что и ему ехать не хочется, да придется.
И он уезжает, аж в город Харьков. Я знаю, что это далеко, хотя толком и не представлю насколько.
Летом я заканчиваю учебу в первом классе и мы – мама, брат и я, собираемся поближе к папе, в деревню Писаревка, возле города Волчанска. Папа выезжает в тот район в летние лагеря.
Его летний лагерь не в самой Писаревке, а в трех километрах, поэтому он каждый день вечером к нам приходит, а рано-рано утром возвращается к себе на базу. А мы живем в хате, где снимаем одну комнату.
Каждое утро к окну подходит хозяйский мальчишка и нудным голосом зовет брата:
– ВолЭ! Пидемо?
И они куда-нибудь идут – то на речку раков ловить, то в лес, а то клубнику собирать. С клубникой делают вареники, – хозяева лепят громадные серые каменюки, чуть ли не с кулак величиной, и в тестяной горЕ, где-то в середине, таится одинокая клубничка! А мама делает наоборот – тоню-ю-юсенький слой теста и много клубники!
Хозяйка пробует мамины вареники и удивленно говорит:
– Тю! Хиба ж це варенники? А иде кисто? Тильки клубнычка да клубнычка! (Мама говорит, что по-украински тесто – это "тисто", а вот в этой деревне говорят "кисто"!)
Деревня удивила меня – оказывается, есть места, где нет электричества, и люди ложатся спать, когда стемнеет! Оказывается, на яйцах, которые только что снесла курица, нет никакой печати! Оказывается, вода из колодца очень даже вкусная... И еще много, много разных открытий…

Вечером возвращается с выпаса корова, сразу подходит к кадке с колодезной водой и долго, жадно пьет. С ее морды свисают слюни и падают в кадку. И я отворачиваюсь – мне неприятно на это смотреть. А потом приходит с работы хозяин и из этой же кадки с коровьими слюнями начинает умываться!
– Мама, скажи ему, что оттуда пила корова и что там полно слюней, – прошу я маму.
– А сама сказать не можешь?
– Нет, я не могу, – мотаю я головой.
– Они к этому привыкли, – говорит мама. И для них корова – это что член семьи. А ты – слишком брезгливая. Поняла?
Я поняла! Но почему это я – СЛИШКОМ брезгливая?

Деревенские живут совсем бедно – плохо одеты, в магазине – пустые полки. К определенному часу привозят только хлеб, а сахар продают на рынке маленькими гранеными стаканчиками, и о сахаре говорят как о чем-то роскошном и недоступном.
Наша семья ни в чем не нуждается: папа перед самым нашим приездом привез кучу продуктов из Москвы, но мы приехали и уедем, а люди останутся здесь жить...

Утром я выхожу за калитку и вижу только знойную, пыльную улицу, палисадники с громадными мальвами, и мне бесконечно скучно. Не с кем поговорить, нечего читать, да и нечем заняться. Снимаю сандалии и иду по мягкой бархатистой пыли вдоль дороги. Машин нет, и только возле калиток стоят собаки и косят на меня удивленные взгляды – что это за существо такое поднимает вокруг себя столько пыли и непонятно зачем? Ноги уже от пыли серые, а я все брожу по пыльному ковру взад и вперед.
От скуки беру кусок хлеба с сахаром, аккуратно откусываю кусочек хлеба, а потом – с хрустом и страхом за зубы – и кусок сахара! И если бы без хруста, то, наверное, это было совсем невкусно!
Папа предпочитает к чаю сахар колотый – берет здоровенную глыбу рафинада и молотком раскалывает ее на мелкие кусочки. В местах скола сахар нафталинно переливается и призывает его лизнуть! А потом все эти кусочки складываются в большую старомодную пузатую сахарницу – ее привез папа от бабушки из Москвы – и утром папа берет оттуда пригоршню маленьких рафинадинок и по дороге ест, чтобы не так скучно было идти. Мама каждый раз укоризненно говорит:
– Лева! Ну, зачем молотком? Есть же щипчики!
– Щипчики – это для дам! – отвечает папа.

Самая большая беда – это отсутствие книг!
В сельпо стоит только одна книжка, на которой написано: "КазкИ".
Я дергаю маму за руку и с чувством превосходства грамотея, над безграмотной серостью, говорю:
– Смотри, на обложке опечатка! Надо же писать "Сказки".
– Да нет, это вовсе и не опечатка, так пишут по-украински.
– Мам, а давай эту книжку купим?
– Так ты же видишь – это по-украински. Ты же не знаешь украинского языка!
– Ну хоть что-нибудь почитать! – в отчаянии говорю я.

Мой читательский голод достиг угрожающих размеров. Я пишу письма, я читаю украинские книжки, я хватаю любые газеты, которые попадаются под руку, и умоляю папу принести мне из его лагерной библиотеки "Старика Хоттабыча". Он не успевает заходить в библиотеку после службы, а я каждый день жду его в надежде, что он принесет хоть какое-нибудь чтиво!
Наконец, однажды папа приносит мне книгу и говорит:
- На, получай своего Хоттабыча.
Я осторожно беру книгу в руки, как будто она сделана из тончайшего стекла и в любой момент может грохнуться на пол и разбиться вдребезги! Как же я мечтала ее заполучить!

Все! Я буду читать каждый день по одной странице – тогда мне надолго хватит – и начну завтра утром.
Нет, ничего не выходит! Какое утро? Какая страница?
Я прочла одну страницу, а рука, которая и не подозревает о моем страшном зароке, сама переворачивает лист! Когда вижу слово "Оглавление", понимаю, что уже все – книга прочитана!
Очень хорошая книга! Просто прекрасная!
Но стало грустно до слез! Нет больше непрочитанного "Хоттабыча"!
С каждой сбывшейся мечтой как будто внутри что-то отмирает. И это даже неважно – сбылась мечта или рухнула.
И тут мое вредное "второе я" ехидно говорит вкрадчивым голосом мудрого змея Каа:
– Ну что? Сколько раз я уже тебе говорило! Стоило так к чему-то стремиться?
На что я спрашиваю этого злого мудреца:
– Почему ничего? Хоти. Только не спеши. В следующий раз не кидайся так на книжку, а продли удовольствие!
(Ну да. Советы давать и я могу! Да не получается у меня не спешить! Вот Лена может, а я почему-то нет!)
И опять – что читать?
Папа говорит, что он не успевает заходить ежедневно в библиотеку, да над ним уже даже библиотекарша смеется.
– Ну и смешливая она там у вас! – говорю я обиженно. – Хорошо ей: сиди себе целый день среди книг и читай что душе угодно! А тут – вот-вот забуду, как буквы пишутся!
И еще я хочу домой. В свой двор. В свой класс. И даже в музыкалку!

Книги – это мой любимый большой мир.
Начала я читать со сказок – любых, какие попадались под руку! И добывала я их везде, где только могла – в четырех библиотеках, у знакомых, одноклассников.
А тут у Лены в классе появилась одна девочка – Марина Гвинджилия. И приехала она не из Болгарии, ГДР или Румынии, а из самОй капиталистической Австрии! Какие у нее тетрадки, ластики, карандаши, да и портфель – это невозможно описать! Тетрадки с белыми-пребелыми листами и чернила на них совсем не расплываются!
И еще у нее черненькие лаковые туфельки с беленькими носочками и разноцветной картинкой с Микки-Маусом!
Но Марина совершенно не задается и очень даже симпатичная!
Вижу у нее чешские сказки – такая толстая книжка салатового цвета.
– Какая у тебя книжка! Дай почитать? – сразу кидаюсь я.
– Не могу, – говорит Марина, – я должна ее вернуть после уроков. Могу дать только на один урок. Если хочешь, конечно...
Я – да не хочу?
– Давай. На один урок.

И вот я усаживаюсь в маленький закуточек в школьном коридоре и благополучно прогуливаю весь урок.
И что же теперь сказать Марье Арсеньевне?
Выход я вижу только один – нужно идти к школьной медсестре тете Жене. Мы ее все так называем.
Это единственный человек на свете, который не говорит, что я худая!
И это несмотря на то, что один папин знакомый называет меня "чума и голод в Индии". Тетя Женя же говорит, что я просто МЕЛКОКОСТНАЯ. Мне это название очень нравится – оно как-то делает меня вроде бы даже нормальной, такой, как все: есть ширококостные, а есть и другие, такие как я.
Тетя Женя сразу понимает, что я не случайно брожу возле ее кабинета. Просто так к ней не заглядывают.
– Что притаилась? – спрашивает тетя Женя. – Ой, по глазам вижу, что неспроста ты тут.
– Ага. У меня живот болит.
– Живот? А как болит?
– Как? Болит и все.
– Ну, хорошо. Ложись на кушетку.
Я ложусь. А тетя Женя начинает мне мять живот:
– Здесь болит?
– Нет.
– А здесь?
– А здесь, кажется, болит.
– Так кажется, или болит?
– Кажется, болит.
– Вставай, – говорит тетя Женя. – Что случилось?
Пришлось сознаться, что просидела с книжкой в коридоре.
– Так. Послушай меня, – говорит серьезно тетя Женя. - Я тебя, конечно, выручу, но это будет первый и в последний раз. Запомнила?
Я киваю головой. Я запомню.

А про митенки написано в книжке "Серебряные коньки". Мама объяснила, что это перчатки без пальцев и что такие она видела у Надежды Львовны.
Завтра я пойду к Авенариусам и попрошу посмотреть эти диковинные перчатки!

А жид – это жадный?

Оббегаю все свои библиотеки и заглядываю в папин клуб. При входе там висит большая доска для объявлений и афиш, темно-вишневого цвета и сверху, на этой доске, написано: "Сегодня в клубе".
Забегаю посмотреть на афишу про кино и вижу, что на доске процарапано "Козлов – жид". И получается, что "Сегодня в клубе Козлов – жид". Вроде в другой день он кто-то другой, а именно сегодня он жид.
Я думаю, что он кому-то что-то не додал, то есть жадный значит.
Дома сажусь делать уроки и, напевая, лезу к брату в портфель – мне нужно новое перо для ручки. Вообще-то я люблю "уточку", но Марья Арсеньевна еще не разрешает нам ими пользоваться, а у брата я видела хорошенькое новенькое перышко №11. Достаю перышко, дую на него и смотрю, не сломано ли?
А заодно беру и новую ручку – моя уже вся обкусана.
Жизнь хороша: новая ручка с перышком пишет легко и тоненько!
Но разве может хорошая жизнь продолжаться долго?
Появляется брат, видит, что я кое-что у него позаимствовала, и дает мне подзатыльник!
– Сколько раз просил не лазить ко мне в портфель без спросу! И к тому же еще ручку взяла!
Ну и тип, этот мой брат! Жалко ему, что я ручкой попользуюсь?
– А ты, оказывается, настоящий жид! – обиженно говорю я.
– Что ты сказала? – переспрашивает брат с каким-то незнакомым мне выражением лица.
– То, что слышал! Ты – жид!
– Не говори так больше никогда! – сказал неестественно спокойно брат. И что-то в его голосе мне показалось необычным, и я поняла, что меня занесло в новую, непонятную мне область.
– Вова, а жид – это когда жадный? – робко спрашиваю я.
– Нет, это совсем другое, – говорит мне брат. – И лучше бы, чтобы ты никогда в своей жизни этого не услышала.