Чем темнее становилось во дворе, тем светлее становилось в комнатах. Когда взрослые возвращались из синагоги, на столе уже приветливо шумел самовар. Все были утомлены постом и молитвой, но никто не прикасался ни к еде, ни к питью; все терпеливо ждали, пока отец и остальные посетители синагоги умоются и причешутся – ведь утром это делать запрещалось.

Во что верил Бродский? «Заметки о большом поэте и противоречивом человеке» в той части, где у поэта и человека — вера и религия: «Букник» публикует отрывок из книги шведского слависта, издателя, переводчика и друга Бродского Бенгта Янгфельдта.

Юность гения: за что Осип Мандельштам чуть не вылетел из училища, как его прозвали однокашники, чем он обидел любимого преподавателя литературы и для чего подался в эсеры. «Букник» публикует отрывки из четвертого издания книги Олега Лекманова «Осип Мандельштам: Жизнь поэта».

Издательство «Книжники» решило, что раз хорошая книга может помочь кому угодно пережить что угодно, то во время кризиса нужно продавать книжки по 50 (пятьдесят) рублей за штуку. И так и сделало.

К столетию со дня рождения Виктора Драгунского: Денис Драгунский о том, как он злился на «Денискины рассказы», как отец гордился своими текстами для взрослых, как дед грабил собственную кассу, как прадед торговал лапсердаками.

Сегодня выходит в свет книга «Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана». Автор «Ноты» и «Подстрочника» — о кино, эмиграции, газонах и революции.

Переполненный с детства историями матери, рассказами, воспоминаниями и сплетнями родственников и литературного окружения, Дэвид Роскис долго ждал возможности обрести собственный голос, заговорить.

Книга, огромный том, составлена из статей об Эренбурге, написанных в разные годы. Получилась почти биография.

Я никогда не определял и не высчитывал, много ли в России честных, порядочных людей. Какая разница: сотни или тысячи. Версилов у Достоевского, кажется, говорил, что ради одной сотни или тысячи таких людей, может быть, и нужна была вся наша история.

Михаил Айзенберг рассказывает Линор Горалик о журфиксах 70-х годов, отъездах друзей, (не) соблазне диссидентства, подпольном изучении иврита и «определенных структурах».

Эрих фон Штрогейм — еврей, австриец, протестант, эмигрант, американский гражданин, актер и режиссер, кинематографическое наследие которого больше напоминает остов мамонта, чем упорядоченный архив великого режиссера.

Историческое чаепитие проекта «Эшколот» в особняке Высоцких.

У них была радикально новая эстетика. Блокировав шум уличного движения и гам улиц вообще, они стали первыми на свете идишскими поэтами, которые сосредоточились на внутреннем состоянии собственного бытия, на поиске изобретенного заново «я».

Марк Фрейдкин: Рассуждения о миссионерской, жреческой роли поэта мне всегда были не близки. Возможно, поэтому я и не такой великий поэт, как хотелось бы.

Сохранив верность своему кумиру, но не выполнив его самый простой ремесленный совет, друзья-писатели поставили себя в еще более неудобное и заведомо проигрышное положение, нежели то, которое пригрезилось редактору, затеявшему весь этот литературный капустник с интерлюдиями.

Писать биографию человека, жившего не сто или двести, а пять, десять, пятнадцать лет назад, всегда нелегко, и чем ближе, тем тяжелее. Слишком много свежих ран, потенциальных обид. Шаг вправо, шаг влево — скандал, а то и судебный процесс.