«Букник» поздравляет своих читателей с Новым годом (для некоторых — только финансовым) и предлагает вспомнить важные книги, о которых мы писали на нашем сайте в 2013 году.

1. Сергей Кузнецов о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы»

Благоволительницы — это Эринии, богини мщения, преследующие Ореста после убийства матери и отчима. Макс Ауэ, разумеется, Орест, это мы догадались страниц 200 назад. Почему же последняя фраза повергла меня в такой шок? Роман не закольцован, объявленное в названии — не описано. Эринии вытеснены в слепую зону, в пропущенные десятилетия, промежуток между концом войны и началом романа. Неужели мучения преследуемого Благоволительницами героя столь велики, что не поддаются описанию?
Ну да, весь роман наполнен сценами ужаса и страданий, а значит, то, о чем герой не может рассказать, — еще страшнее. Своим натуралистичным и жестоким романом Литтелл еще раз доказал: сильнее всего пугает фигура умолчания.

2. Иван Первертов о книге Джоан Роулинг «Случайная вакансия»

В книге больше разговоров о сексе, чем секса, много нелюбви к человеческому телу и омерзительных подробностей, но хуже всего — окончательная безысходность бытия. Обычно писатель хоть где-то проговаривается о том, что ему мило и радостно — у Роулинг это не про реальные вещи, а про ощущения. Вот эти: ожидание праздника; предвкушение перемен; красота природы в отсутствие людей; одиночество, не нарушаемое плохими предчувствиями; тепло и сытость просто так, без оплаты. Но хорошее никогда не длится дольше пары минут, а потом начинаются — и вот они прописаны лучше всего — сцены страха и унижений; унылые внутренние монологи; неотвратимые удары судьбы; смерть, чаще всего бессмысленная и не обязательная — если бы автору достало сил зарастить черную дыру или таланта, чтобы справиться с героями.

3. Михаил Эдельштейн о книге Вуди Аллена «Побочные эффекты»

За алленовским тотальным пародированием легко не заметить его «положительную программу». Как это часто бывает, пересмешник оказывается в душе философом, более того — его отрицание метафизики ради антропологии вполне в русле "актуальных" философских исканий. Но — случай опять же не редкий — Аллен оказывается радикальнее своих более серьезных союзников. Он деконструирует высокое для того, чтобы поместить на освободившееся место то самое низкое: секс с госпожой Бовари, крайнюю плоть ростбифа, просто желание жить, как в «Моей апологии». Наверное, за это мы его и любим. Ибо подлинные проблемы, как было верно замечено, неизменны и к чему, в самом деле, все достижения генетиков и прыжки Нила Армстронга, если юные медсестрички больше не смотрят в твою сторону?

4. Дина Суворова о книге Фигль-Мигль «Волки и медведи»

Про судьбы родины я не буду, мне неинтересно. Про разговоры поэтов с иными тоже. Мне интересно другое: это могла быть лучшая книга о Питере. Великолепная, ехидная, умная и тонкая летопись Города, каким его мало кто (никто не) знает. Питер как он есть: город-квест и его кастовое общество, самоубийственная гордость и несимметричное благородство, его жалость к себе и зависть ко всему живому, его тайная любовь к мертвечине и очевидное презрение к будущему. Ан нет; Разноглазый идет себе и идет, закрывая глаза на все, кроме денег, потому что ничто иное из его персональных ценностей не подлежит учету. Фиговидец рисует карты и нарывается, Канцлер мечтает о возвращении, поэты пьют и бьют морды, автор плетет себе кружева из цитат и намеков, а город сам по себе, зарастает бурьяном, вскрывает льдом вены, зияет разведенными мостами.

5. Анна Андреева о книге Джона Бойна «Абсолютист»

Дружба Тристана и Уилла начинается неожиданно, кажется, что они вовсе не должны были сойтись. Но койки у них стоят рядом, Тристану нравится его новый приятель, а Уилл ищет утешения в разговорах с Тристаном, во взаимопонимании, в его преданности и — в особо тяжелые моменты — в его объятиях.
Джон Бойн работает на том поле, где практически невозможно считать себя первопроходцем — о Первой мировой войне написано много и многими. Но добавляя в кровавую кашу Первой мировой историю гея, который даже слова такого не знает, потом что его пока не существует, Бойн ненавязчиво препарирует мораль, превращая героизм в отступничество, убеждения — в подпорки для хромого, а принципиальность — в ханжествоханжестве.

6. Мария Эндель о книге Вальтера Беньямина «Франц Кафка»

Беньямину близко мировосприятие Кафки, он с видимым удовольствием описывает кафкианские пространства «канцелярий и приемных, мир полутемных покоев, затхлых и обшарпанных комнат», где чиновники всегда «остаются существами опустившимися, вернее даже — опущенными, чтобы тем неотвратимей выказывать свое могущество на самых ничтожных и пропащих людишках». Всякий здесь виновен и обречен изначально, ибо «сколь бы злополучно ни настигала кара не ведающего за собой никакой вины человека, наступление ее с точки зрения права есть вовсе не случайность, а судьба».

7. Александра Довлатова-Мечик о книге Натальи Громовой «Скатерть Лидии Либединской»

Это адски сложно организованная книга: архивный материал, десятки рассказчиков, сотни историй (некоторые — как, например, о встрече Либединской и Цветаевой — повторяются много раз, в разных пересказах; кроме того, каждый второй мемуарист считает необходимым сообщить, что у купели маленькой Лиды стоял Вячеслав Иванов, да и назвали девочку его любимым именем).
Солидный критик скажет: «огромный культурный пласт, выдающаяся исследовательская работа», филолог — автоматически потянется за карандашом, чтобы делать пометки, потому что «а вдруг пригодится в монографии», а просто читатель сначала потеряется в бесконечной череде имен авторов и героев; в прерывающихся неожиданно сюжетах, которые вдруг продолжаются страниц через двести, причем совершенно с другого места; в том, где, чьи дети и кто чей муж, а потом — неизбежно — перестанет искать логику, следить за именами, вычислять наследников и родственников, а просто будет читать.

8. Варвара Бабицкая о книге Михаила Золотоносова «Гадюшник»

Алкоголизм — наряду, конечно, с громкой славой первого поэта блокады — стал индульгенцией для Ольги Берггольц, которая после разоблачения культа личности — единственная в «Гадюшнике» — призывает посмотреть в лицо пережитой травме, принести покаяние и впредь жить не по лжи: «…причина нашего отставания — я говорю о литературе послевоенных лет — очень проста. Мы действительно очень много лгали». На эту неуместную откровенность серпентарий реагирует панически: «т.Берггольц надо выйти из некоторого “покаянного транса”»; «Н.С.Хрущев говорил, не надо открывать наших язв. <…> Что, других, более важных для литературы нет тем? В речи Берггольц было слишком много воспоминаний».

**9. Иван Первертов о книге Джастина Халперна «Пи…дец сказал отец»

**
Еврейские дети знают, что всем, чего добились в жизни, они обязаны родителям. Еврейские родители знают, что все, чего они в жизни не достигли, должны достичь их дети. В этой замечательной гармонии взаимных обязательств и ожиданий находится традиционная еврейская семья. У Джастина Халперна все совершенно не так, притом что на первый взгляд его семья полностью соответствует стереотипной картинке: папа — доктор, мама — юрист, свой дом, великовозрастный сын (один из троих), живущий вместе с родителями.

10. Мария Эндель о книге «Человек, который убил Гитлера»

Книга не случайно вышла анонимно — это обезопасило авторов, но подставило под удар издателя Джорджа П. Патнэма. Уже на этапе допечатной подготовки он начал получать письма с угрозами и требованиями приостановить работу. Требованиям этим он не внял, в результате чего уже Джордж П. Патнэмпосле выхода книги был похищен двумя людьми, говорившими по-немецки. Журнал Time от 22 мая 1939 года писал: «Мистер Патнэм был найден в 100 милях от собственного дома, находящегося в северной части Голливуда. Он был связан, во рту у него был кляп. Он озадачил полицию рассказом о том, что его похитили нацисты. «Эти двое говорили между собой по-немецки. Один спрашивал, кто снабдил меня информацией, которая изложена в книге. Я ответил, что не знаю». Любопытно, что во время Второй мировой войны Патнэм был офицером спецслужб.