Больше, чем в музеи, я люблю ходить по улицам незнакомого города. Причем почти любой город в какой-то мере незнакомый — он просто слишком большой, чтобы его помнить точно. Так что даже если гуляешь там, где живешь, непременно видишь и вспоминаешь что-то уже виденное, но забытое.
Есть в этом занятии — готов заранее согласиться, довольно мусорном и отлично подходящем для прокрастинации, — есть в нем бесцельность, чистота ненамеренности. Кормишь глаз чем попало, и на первый план выходит сам процесс кормления.
Как и почему мы поглощаем неструктурированную информацию? Точнее — что такое информация и структурированность?
Вот, скажем, электронная пьеса Кейджа Williams Mix, как раз звуки города. Потратьте пять минут, послушайте целиком.
Первое впечатление — хаос, причем быстрый: все происходит в разы быстрее, чем при той же прогулке по городу. Но чем дальше слушать, тем более очевидно, что хаос тут какой-то не очень хаотичный. В нем прослеживается несколько типов звуковых событий — шум транспорта, разговоры, искаженный голос, музыка, радиопомехи, — причем однотипные события нигде не стоят рядом.
Повторность рассредоточена, сходное разделено различным. И динамика восприятия, и связность формы обеспечивается постоянным изменением музыкального «сейчас» вкупе с узнаванием когда-то бывшего.
В европейской музыкальной традиции повторение всегда находится на более высоком синтаксическом уровне, нежели различие. Собственно, это мы и называем синтаксисом. Я буду здесь обращаться с этим понятием расширительно и предположу, что оно описывает, как устроено вообще все, связанное с языком и сообщением.
Например, слог состоит из согласного и гласного. Слово состоит из различных морфем. В предложении разнородные члены в основном стоят рядом. Нарратив складывается, как правило, так, что соседние предложения структурно не похожи друг на друга.
Форма, линия, цвет — все это работает как различие, несходство, контраст на уровне, условно говоря, квадратных сантиметров. Это то, что глаз видит моментально, как бы составляя в визуальные «слова» и «предложения».
Такое различение на низовом уровне «здесь и сейчас» мы привыкли считать информацией вне зависимости от того, сообщает оно нам что-либо о реальном мире или нет. Удовольствие как таковое, от самого акта различения — и от множественности таких микро-актов — как раз и составляет сердцевину наслаждения «чистым искусством» (или, например, бесцельными прогулками по городу).
Я уже писал о том, что такое музыкальная информация и как мы ее воспринимаем, — это изменение звука в единицу времени, а воспринимаем мы его вероятностно, исходя из опыта.
Это работает при любом зуме (см. выше про буквы, слова и предложения) — например, в одном эксперименте было доказано, что слушатели воспринимают повторение одной ноты в мелодии как более неожиданное, чем смену одной ноты другой.
Отчасти этим объясняется гигантский успех репетитивного минимализма, который отдельные историки даже называют последней на сегодня великой идеей европейской музыки. Он опрокидывает описанную выше перцептивную пирамидку. Здесь все наоборот, путь к различному идет через повторение, различное очень медленно проступает через бесконечную вереницу почти одинаковых «сейчас».
Исторически успех минимализма коренится именно в этой противоположности. Европейски воспитанный слушатель был рад освободиться от европейского синтаксиса. Возможно, освободиться от синтаксиса вообще — как аналогии, иллюзии, привычки к музыкальной речи — в пользу паратаксиса.
Наверное, минималисты смогли предпринять такой радикальный отказ еще и потому, что гармонически и мелодически их продукция, наоборот, привычна до приторности. С этим был связан также и первоначальный коммерческий успех, ведь музыкальные обои очень хорошо продаются: их можно использовать как аккомпанемент к повседневной жизни, ведь ничто непривычное не мешает скользить сознанием по медленно меняющемуся ландшафту.
Понятно, что не бывает различия и повторения, синтаксиса и паратаксиса самих по себе. Все определяется контекстом. Например, можно до посинения (слушателя) повторять одну и ту же мелодическую фигуру, но внутри себя она будет сохранять различие отдельных тонов. В общем, если повторение мать учения, то различие отец приличия.
Поднимаясь на метауровень — от звука к абстрактным идеям, — мы снова видим, что понимание рождается от столкновения непохожего. Минимализм, в котором «все происходит наоборот», помогает понять, что именно происходит наоборот, и осознать ограниченность более привычных, не минималистических, структурных моделей. Не будь минимализма, мы, возможно, не поняли бы, как устроено все остальное.
