В издательстве "Гешарим / Мосты культуры" на днях выходит книга Галины Зелениной "От скипетра Иуды к жезлу шута: Придворные евреи в средневековой Испании", главку из которой мы предлагаем вашему вниманию.
Расцвет придворной бурлескной культуры в Кастилии начинается в правление Хуана II, «покровителя евреев и конверсо». Принято считать, что конверсо, т.е. крещеные евреи, и составили большинство придворных шутов и поэтов в XV веке, прочно утвердившись в этой профессиональной нише. Несмотря на «оптимизм» этого заявления, необходимо учитывать сложность генетической атрибуции в данном случае – по двум полярным причинам. С одной стороны, большинство конверсо, делавших карьеру в испанском обществе, прилагали все усилия к тому, чтобы скрыть свое происхождение. С другой стороны, число конверсо в интересующей нас прослойке было слишком велико, а еврейская топика слишком распространена, чтобы любые еврейские аллюзии принимать за неопровержимый признак еврейского происхождения автора. Поэтому новейшая историография проявляет крайнюю сдержанность на этот счет, стараясь ограничиваться «строго научным» и «объективным» анализом текста без далеко идущих скандальных выводов. Так, например, один исследователь, доказав отличное знакомство Сервантеса с талмудическими сюжетами и ивритом, в конце статьи заявляет: «Все это ничего не говорит о происхождении Сервантеса», а дальше приводит такой иронический диалог:

– Но может быть все-таки…?

– Нет! Это просто исключено!

– Но почему?

– Как почему?! Ведь потом они скажут, что Колумб был евреем!

Вот и мы не будем пытаться вскрывать тайны происхождения наших героев, а поговорим о том, как еврейская вера, еврейская семейственность, еврейская лексика, еврейская еда, наконец, попадают в поле смеховой культуры, в самый центр этого поля.

Еврейская тема, явственно звучащая в самом знаменитом испанском поэтическом сборнике XV века «Кансьонеро Баэны» и не раз уже бывшая предметом исследовательского внимания, развивается на нескольких уровнях, от идеологического до лексического.

На идеологическом уровне она выражается в весьма популярных у авторов-конверсо обвинениях в убийственном отрицании истины и неверии в догматы новой религии:

Убийца сотворенной души,
которую Господь сотворил.
...не верит в [христианский] закон.
...Бога не боится и не верит,
что он создал Евангелия.

Причем объясняется это не только и не столько приверженностью к иудаизму, сколько религиозной шаткостью, колебаниями меж тремя конфессиями: «по закону некоторых пророков / и их доктрине… / вы хотели бы со всеми водить дружбу». Наиболее ярким, пожалуй, примером такой инсинуации является пассаж из псевдозавещания, написанного придворным поэтом и шутом Альфонсо Альваресом де Вильясандино за его конкурента Альфонсо Феррандеса Самуэля. В тексте имитируются распоряжения насчет предметов, которые покойный возьмет с собой в последний путь:

Он приказывает, чтобы крест положили
ему в ноги; представьте, какое безумие;
Коран, глупую писанину, –
на грудь отступнику;
Тору, его жизнь и свет,
ему в изголовье…

Подобные обвинения в культовом эклектизме в адрес конверсо нередки в произведениях других жанров, прежде всего в полемической и памфлетной литературе того времени. Тогда, в период увеличения численности конверсо и роста социального неприятия и религиозных подозрений в их адрес, утвердилось мнение, что конверсо, внешне соблюдая законы одной религии, а тайно – другой, в результате оказываются людьми без закона и без веры. Эти обвинения были особенно актуальны в ситуации пиренейской полирелигиозности и набирающей обороты борьбы с ней. Подозрения в адрес конверсо сосуществуют в кансьонеро с критикой ренегатов, перешедших из христианства в ислам, или с верноподданническими, в контексте оживившейся Реконкисты, нападками на мусульман:

агарянский народ, дурной по природе,
будет завоеван и весь уничтожен
…
всякий, кто постится в Рамадан,
веря каждой букве глупого Корана,
должен быть мертв или обращен.

В этой критике догматического характера в адрес поэтов-конверсо (нередко со стороны конверсо же) слышны отголоски ключевых приемов и понятий иудео-христианской полемики:
- иудейская «жестоковыйность», упрямство и непокорство истинной воле Бога: вам, ходящему без послушания, / апостату
- церковная концепция еврейского рабства, в обобщенном виде, без финансово-политических импликаций: на вечную тюрьму … / вы, несомненно, осуждены; пленник, которого Бог проклинает;
- богооставленность и проклятость и, как логичное следствие этого, связь с дьяволом:

этот одержимый дьяволом дурак,
со своим безобразным лицом,
он не верит в закон.
[здесь поэт играет на двойном значении слова endiablado – «одержимый дьяволом» и «безобразный»]

Более многочисленна и разнообразна группа прямых указаний и завуалированных намеков не на догматику, но на практику криптоиудаизма, то есть на приверженность еврейским формам жизни, на соблюдение еврейских обычаев и манкирование католическими.
Особое значение отводится тому, что происходит после смерти человека. Криптоиудеи усвоили концепт спасения души, парадоксальным образом утверждая, что спасение возможно только по Закону Моисея; так, на инквизиционных допросах новохристианки утверждали, что, например, пекут мацу на Песах «ради спасения своей души». Вильясандино в выше упоминавшемся завещании Феррандеса Самуэля рисует следующую картину его посмертного возвращения к иудейскому культу:

На случай, если он умрет сегодня или завтра,
он приказывает, чтобы его белый плащ
отдали в Саламанке
или здесь какому-нибудь шамашу,
чтобы тот молился за него по хумашу…
[шамаш – синагогальный служка; хумаш – Пятикнижие Моисеево]

Однако более реалистичными и самыми популярными являются инсинуации, связанные с темой пищи и трапезы. Этот аспект жизни стал одним из центральных в обывательском наблюдении за конверсо и впоследствии был довольно хорошо представлен в 37 признаках иудействования, сформулированных инквизицией. С другой стороны, трапеза была одним из ключевых моментов придворной жизни, а еда – неизменно важной темой бурлескной литературы, выдвигающей на передний план «материально-телесное начало». Одним из объектов насмешек становится специфически еврейская еда, например баклажаны, традиционное блюдо сефардской кухни (есть целое стихотворение, каждая строфа которого заканчивается рефреном про то, что на родине адресата выращивают и считают основной едой «крупные хорошие баклажаны»), или чеснок (адресат характеризуется как «полный вина и чеснока»): евреи и, соответственно, иудействующие конверсо жарили мясо на растительном масле с чесноком, избегая свиного сала. Эта кулинарная особенность, придающая дурной запах дыханию, современными испанскими авторами упоминается в качестве реалистической причины пресловутого «еврейского зловония» (foetor judaicus), распространенного в средневековой антиеврейской литературе и фольклоре топоса.

Еще один объект иронических намеков – характерная для иудействующих закрытость трапез («Сеньор, не вкушайте пищу в тайне»), поскольку оные трапезы могли либо включать специфические еврейские обряды (например, освящение вина и хлеба), либо содержать особые культовые продукты (например, мацу) или же продукты, запрещенные на данный момент к употреблению христианам: так, предваряя лейтмотивы инквизиционных допросов и позднейшей околоконверсной литературы, поэты-шуты предупреждают: вы не умеете соблюдать, / но вам стоило бы попоститься / в святой Великий пост.

В кансьонеро обыгрываются и характерные для конверсо эндогамные матримониальные приоритеты:

…жениться
…
на еврейке Абенсусене,
или когенке),
[Абенсусена, т.е. из семьи Абен (Ибн) Сусен (Шошан), знатной испано-еврейской семьи. Когенка, т.е. женщина из рода когенов, священников, что также весьма престижно в еврейской системе ценностей]

равно как и верность еврейской общине:

Он оставляет на Троицу
новую монетку;
на Крестовые походы – два яйца
…
[а] сто мараведи –
евреям,
чтобы они не работали в субботу.

Наиболее распространенной и лаконичной из всех апелляций к марранству противника является прямое указание на еврейское или новохристианское происхождение («когда ты был евреем / сорок лет назад или более», «сын еврейки», «происходит от лжеца/ренегата») или же на позднее крещение, факт которого многозначительно подчеркивается:
…в колыбели
до вашего крещения;
омытый водой святого крещения.

Поскольку, как уже говорилось, шуты были склонны эксплицировать свое еврейство, а не скрывать его, есть указания и на собственное происхождение, а также намеки на соплеменность: так, Баэна называет Вильясандино «сеньор брат». Тема происхождения (linaje), чистоты [крови] (pureza) и знатности (nobleza), а также чести (honor) вообще являются сквозными в кансьонеро: неизменно подчеркивается высокое происхождение патрона, благоприобретенная «чистота» конверсо оттеняется нечистотой «низкого грязного еврея», за честь служат, добиваются ее как милости при дворе. Акцент на этом вполне соответствует культурным установкам эпохи. Бурлескная специфика проявляется в профанировании этих высоких понятий контекстом, специфическим (еврейским) их толкованием и минимальностью их воплощения. Так, например, категория чести широко эксплуатируется («…от меня вам не было никакого бесчестия», «да не будет вам в бесчестье / то, что … говорю») в атмосфере грубейших взаимных оскорблений. Под «благородным андалусийским происхождением» имеется в виду не испанская готская родовитость, а знатность еврейская, отсылающая к славной еврейской элите мусульманской Испании. Довольно специфическим образом говорит о славном еврейском происхождении Антон де Монторо – в обращении к чиновнику-коррехидору, отнявшему у него полученный в подарок кинжал, Монторо замечает:

Ведь род, известный
большой силой и достоинством,
то, что смог сотворить с Иисусом Христом,
сможет и с коррехидором.

Исключительно комической может представляться «почтенность» старого шута Вильясандино или великая честь прозываться доном. И все же шуты-конверсо оперируют, пусть и в травестированном с точки зрения официальной придворной культуры виде, но категориями, ключевыми для современной испанской и сефардской аксиологии.

И наконец, помимо концептов и понятий, еврейская тема проявляется и на «низшем», лексическом уровне. Практически у всех затронутых нами авторов в большем или меньшем количестве текстов встречаются вкрапления ивритских слов, в основном имен существительных, специальных терминов, связанных с еврейским культом или традицией, иногда даже в ивритских словоформах: Adonay (Адонай, Бог), mesumad (мешумад, апостат), samaz (шамаш, синагогальный служка), homaz (Хумаш, Пятикнижие), pizmon (пизмон, молитвенный напев), çedaqua (цдака, благотворительность), tefila (тфила, молитва), rrabies (раввины), cohenim (когены), sabios de Talmud (мудрецы Талмуда), çedaquin (цадиким, праведники) и др.

Это относительное обилие в кансьонеро ивритских mots, давно и с некоторым восторгом отмеченное исследователями, свидетельствует если и не о гарантированно еврейском происхождении авторов, то, что гораздо важнее, об определенной еврейской подкладке у придворной поэтико-шутовской культуры или, если угодно, антикультуры. Если принять бахтинский тезис о том, что смеховой мир реципирует и развивает вымещенное миром официальным, то многое еврейское в XV веке совершало этот путь.

Еще про сефардов:

Наикратчайшая история сефардов

Еще про баклажаны:

Идеальная оладья

Фастфуд по-еврейски

Тайны и откровения йеменской кухни