Приступающие на склоне лет к воспоминаниям непубличные люди обычно считают, что делают это для потомков. В семье Фурманов было принято собирать рассказы и фотографии, свидетельства и документы о предках в нескольких поколениях, и старший в семье сейчас Марк Фурман поступил так же: чтобы его десять внуков не отрывались от корней, он написал для них книгу: «Непростая история простой еврейской семьи» (Иерусалим: Лира, 2010). Правда, для того, чтобы внуки смогли эту книгу прочесть, придется сначала перевести ее на иврит или английский.

Марк Фурман пишет, что в его книге нет вымышленных фамилий. Формально-хронологическая фиксация истории семьи Фурманов-Розенштраухов-Каневских, начиная с прабабушки («Прабабка Хиня была долгожительницей и отличалась отменным здоровьем. По рассказам моей мамы и ее двоюродной сестры Хаи Волошиной, она умерла на сто шестом году жизни у них на руках в 1917 году») сочетается с глубокими характеристиками всех героев. Каждое лицо — а это восемь поколений, от конца XIX века до начала XXI-го, включая боковые ветви, — наделено индивидуальными чертами и свойствами. Кроме того, есть черты общесемейные, верность родовым традициям.

Первые два поколения — члены многодетного еврейского семейства, образованные и без образования, служащие, рабочие, грузчики, революционеры, члены партии и беспартийные, — все дорожили семейными связями, в минуту опасности прилагали все усилия для спасения близких, ценили знание. Понятие семьи распространялось на друзей и знакомых, они тоже заняли свое место в рассказе.

Чем ближе к современности, тем больше автору известно о героях. Автор прежде всего ценит документальность, приводит списки близких, погибших в гетто Одессы, Николаева и Киева, список репрессированных в сталинские годы, протоколы допросов и судебных решений и т.д. Но начиная с родителей, своих и жены, Фурман, не теряя опоры на факты, переводит книгу в формат художественных мемуаров.

Подробно даны портреты родителей автора: отца, агронома, в юности в Одессе увлекавшегося сионизмом, и матери, санитарного врача, — с их достоинствами, недостатками и такими интимными характеристиками, как особая целомудренность обоих.

Еще подробнее и многомернее портреты братьев: старшего Александра и младшего Владилена (Владика). Александра Фурмана, убитого в ноябре 1942 года под Сталинградом, мы узнаем, прежде всего, из его писем родным. Из артиллерийского училища в Москве и Миассе, из действующей армии в приволжской степи он писал только об одном — как он беспокоится о родителях, братьях, дяде и тете. Но автору недостаточно автопортрета. Слова офицера, рассказавшего родителям об обстоятельствах гибели Александра, который «в целях экономии времени решил ехать кратчайшим, но наименее безопасным путем», он комментирует в «Моем послесловии». Спустя десятилетия Марк считает, что «отсутствие элементарной осторожности со стороны Саши, его пренебрежение опасностью, то, что он лез под пули, объяснялось, в условиях неприкрытого антисемитизма в армии, стремлением показать, какие мы — евреи».

Судьба младшего брата, Владилена Фурмана (1931—1952) становится главным эпизодом книги. В хронике послевоенных сталинских репрессий, когда, по словам Хрущева, страна «возвращалась к мясорубке 1937 года», особое место занимает московская молодежная организация СДР («Союз борьбы за дело революции»). В ней состояли старшеклассники и студенты, романтики и идеалисты. В августе 1950-го они начали собираться для чтения политической литературы, потом перешли к обсуждению современной политики. Идеи Ленина и Маркса они сравнивали с реальностью, говорили о насильственной коллективизации, голоде, массовых репрессиях 1937-го, о том, что власть Сталина — бонапартизм. Очень скоро группа была взята под контроль МГБ, а 18 января 1951 года 16 членов Союза, в том числе трое инициаторов: Евгений Гуревич, Борис Слуцкий и Владилен Фурман, — были арестованы. 31 января Владилен уже был обвинен по 58-й статье как активный участник еврейской антисоветской молодежной организации, а через год, в ночь с 13 на 14 февраля 1952 года на закрытом судебном процессе троим был вынесен приговор — высшая мера — и 26 марта 1952-го приведен в исполнение. 21 апреля 1956 года Верховный суд вынес решение о том, что «объем вины на предварительном следствии и в суде значительно был преувеличен в результате применения незаконных методов», и троим расстрелянным посмертно приговор заменили на 10 лет лагерей! 18 июля 1989 года все участники СДР были полностью реабилитированы.

Полина Фурман, приехав в Израиль уже тяжело больной, написала книжку о трагедии своей семьи и о процессе 1951-1952 годов — из-под ее пера вышел монолог-крик «Годы моей жизни». Книга была опубликована в 1984 году. В те же годы были изданы мемуары одной из участниц СДР Майи Улановской (Надежда Улановская, Майя Улановская. История одной семьи) — глубокое психологическое и политическое исследование диссидентства двух поколений. Были и другие свидетельства.

Марк Фурман написал об этой истории не только как брат, но и как современник, изнутри послевоенной советской жизни и извне времени и российского пространства вообще. Прежде всего, он использует мозаику так важных для него документальных источников: расстрельные списки, хроника, протоколы, а также воспоминания однодельцев, учителей и знакомых Владика, стихи, ему посвященные, и, наконец, собственные воспоминания: «Двадцать девятого августа рано утром, через несколько часов после обыска, раздался снова звонок в дверь. На этот раз пришла другая команда, но из этой же системы. Нам предъявили Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 16 августа 1952 года о том, что мы трое (я, мама и папа) приговорены, как ближайшие родственники изменника родины, к пяти годам ссылки. Папа был арестован накануне, и ссылке подлежали только мы с мамой». В итоге Марк Фурман подтверждает запомнившийся всем образ Владилена как «человека удивительно мягкого, тактичного, тонкого» (М. Этлис), «болезненного юноши в очках, страстно любившего литературу» (А.Е. Левитин-Краснов), с «какой-то непроходящей печалью в облике» (В. Ливянт), наивного романтика, как и его товарищи (Сусанна Печуро, когда пришли за ней, сказала: «А как же, у меня завтра контрольная! Ведь скоро выпускные экзамены»). Марк Фурман дополнил этот портрет собственными неожиданными оценками, которые могут показаться строгими. О кружке Владилена и других темах, затронутых в книге «Непростая история простой еврейской семьи», мы и решили с ним поговорить:

Вы не разделяли взглядов брата?

У нас была разница в возрасте 3 года; в детстве я его опекал, но потом, в средней школе, у меня образовался свой круг общения. Владик попал под влияние своего друга Бориса Слуцкого, блестящего молодого человека, с которым он познакомился в литературном кружке Дома пионеров. Влияло и само время: убийство Михоэлса, борьба с космополитизмом. Наши взгляды изменились, мы оба отвернулись от идей социализма, но его путь был мне чужд. Я никогда не верил в донкихотство, а все эти ребята приносили себя в жертву. Знал ли он, что его ожидает, я не уверен. Владик был отчаянным; в последнее лето мы ехали с мамой отдыхать в Одессу, и сосед по купе, наслушавшись речей Владика, сказал: «Вы должны что-то сделать! Что он говорит!» Но ничего нельзя было сделать. Они хотели что-то зажечь, воспалить, может быть, верили, что смогут. Но Владик приезжал в Москву из Рязани, где учился, тайком, никто из семьи не знал, он не хотел нас подставлять. Поэтому на допросах я говорил, что ничего не знал, и мне поверили. Когда пришли с обыском, оказалось, что все его черновики и документы были уничтожены. Я против самопожертвования, против всех видов революции.

Вы пишете:
Я никогда не считал Владика героем, а считал его и всю их группу жертвой преступного режима, в условиях которого мы жили. Это несчастные дети, в основном еврейской национальности, которые по тем или иным соображениям решили принести себя в жертву безнадежной и бессмысленной борьбе «за дело Революции».
Но нужно ли противопоставлять героизм и жертвенность? Вы до сих пор считаете, что этот порыв был бесполезен?

Сами члены кружка, 16 человек, которых посадили первыми (потом посадили тех, кто о них слышал, потом — тех, кто на них доносил, арестовали всех абсолютно) и с которыми мы до сих пор регулярно общаемся, говорят, что это было бесполезно. Но с другой стороны, вероятно, я был более слеп, чем Владик, верил, что лично Сталин не виноват в репрессиях.

Как большинство послереволюционных евреев России, ваша семья постепенно ассимилировалась. Еще дед Моисей «был против выбора папы, так как ему было известно, что мама в юности в Очакове предпочитала дружить с русскими мальчиками, а не с евреями». Родители уже «были совершенно лояльными советскими интеллигентами с небольшим националистическим уклоном»: «мама мне переводила с идиш на русский. Но я не был равнодушен к еврейской музыке и к литературе о еврейской жизни». Владилен, названный аббревиатурой ФИО основателя государства, был убежденным интернационалистом, хотя следователи постоянно напоминали ребятам, кто они; а в обвинительном заключении СДР был назван «Еврейской антисоветской молодежной организацией». Но они не обращали на это внимания — повторился феномен старшего брата.
Можно ли сказать, что причудливое сочетание интернационализма с национальным сознанием происходило у каждого в собственной пропорции?

Да, очень причудливо. В кружке Владика возмущались тому, что начали работать церкви, сами никогда не ходили в синагогу. Интересно, когда у них появились идеи терроризма, говорили: Маленкова хорошо бы убить, потому что он антисемит. Я ощущал антисемитизм всегда, с раннего детства и до репатриации в Израиль. Но до начала войны 1941-45 годов не было государственного антисемитизма. Наши родители внушали нам идеи интернационализма, на идиш дома не говорили, к синагоге даже не приближались. Государственный антисемитизм, как зараза от фашистов, проявился в 1943-44 годах. Это, а также образование государства Израиль, его победа в Шестидневной войне и чудовищные репрессии нашей семьи способствовали пробуждению нашего национального самосознания. В «оттепель» ничего не изменилось. Остался обычный антисемитизм. «Почему в отделе так много евреев?» — спрашивали меня директор завода, где я работал главным конструктором, и секретарь парторганизации. И популярно объясняли мне, что у евреев есть, оказывается, секта жидов: жиды — это те, кто хочет ехать в Израиль и тянет за собой хороших евреев.

И почему вы уехали?

Мое желание репатриироваться в Израиль было связано только с одним — я хотел, чтобы мои дети и внуки жили в стране, где они не будут вторым сортом и сумеют продвигаться по жизни исключительно в соответствии со своими способностями в равной конкурентной борьбе. Если это сионизм, то я был сионистом. Было и личное обстоятельство: наша дочь выходила замуж за религиозного еврея, который собирался непременно репатриироваться в Израиль.

Израильские главы книги исключительно позитивны — абсорбция семьи прошла успешно? Ваши ожидания оправдались?

Да, я сразу же почувствовал себя дома, хотя соседи-марокканцы называют меня русским. Мы хорошо вписались, религиозная дочь со всей своей семьей вошла в новую жизнь сразу, хотя из-за наличия двух малолетних детей почти полтора года не могла устроиться на работу по специальности. Сын получил хорошее образование в Израиле, защитил здесь докторскую диссертацию, переселился с семьей в Америку, так как получил в Чикагском университете престижную работу. И здесь, и в Америке ему хорошо. Его старшая дочка вновь репатриировалась в Израиль, отслужила здесь два года в армии и сейчас поступает на учебу в Иерусалимский университет. Ей здесь нравится больше, чем в Америке, хотя она очень дружна с родителями.

Как видится вам современная неустойчивость Израиля, потерявшего во многом теплоту штетла, разделенного на общины, сектора, разные культурные и бытовые традиции?

Я не чувствую расколотости. Некоторые члены нашей семьи религиозны, другие – мы, в том числе, — нет, но это не мешает нам любить и уважать друг друга. То, что религия не отделена от государства, создает большие проблемы, особенно в смешанных семьях, но на таких принципах было создано это государство, а мы сюда приехали «на готовенькое». За последние годы в нашем подъезде молодые семьи харедим скупили все квартиры, освободившиеся от соседей (в том числе русскоязычных), переселившихся в более престижные районы. К нам, пожилым, отношение уважительное, с готовностью помогают. Сливаться с ними не надо, главное, не мешать друг другу. Есть категория харедим, которых все раздражает, но мы с такими не контактируем. Что касается разделения на общины, то пройдет время, и все соединится, сгладится. У моего младшего израильского религиозного внука друг — религиозный мальчик из Эфиопии, который приходит к нему в гости на шабат. Старшая наша религиозная внучка замужем за нерелигиозным израильтянином, чьи далекие предки прибыли в начале прошлого века из разных стран, в том числе из Египта. Наша старшая американская внучка уже третий год дружит с еврейским мальчиком из Аргентины, они одновременно служили в армии и сейчас оба поступают здесь в институт. Различная ментальность предков постепенно стирается, и ей приходит на смену израильская ментальность.

*

Марк говорит, что ни разу за последние 30 лет не испытывал одиночества или ощущения пустого времени, свободного от работы, всевозможных забот, забот о детях и внуках. Свою нынешнюю жизнь в Иерусалиме он описывает почти как райскую, во всяком случае красивую, полноценную и успешную. Теперь, когда ядро семьи из прошлого переместилось в будущее, Марк и Неля живут теми же старомодными понятиями о большой еврейской семье.

Очень оптимистичная концепция жизни. Жизнь как семья или, в последней алие, жизнь как община, «русская» община. Такова, видимо, специфика идентификации переходного периода, когда первому поколению эмигрантов дается некая скорлупа, оберегающая от слишком чувствительных ударов о стены нового дома. Но современное состояние общества, все чаще именуемого постсионистским, предполагает существование личности в государственной, а не семейно-общинной системе отношений, и эту реальность острее чувствуют приехавшие после Марка и Нели. Фурмановский опыт абсорбции скорее напоминает алию восточных евреев, в отличие от репатриации из СНГ, в которой оказалось так много осколков семей и одиночек.