В своем дотошном, фундаментальном, тщательно документированном биографическом труде Ирина Лукьянова затронула тему, неудобную и для самого Корнея Ивановича, и для членов его семьи. Коля Корнейчуков, как известно, рос без отца. Более того, он был внебрачным сыном. По рассказам мемуаристов, в семье Чуковского имя отца было непроизносимо, и сама эта тема запретна. Но упоминания об отце, оставившем семью, когда Коле было три года, мелькают в дневниках Чуковского, в метриках и анкетах, в воспоминаниях о писателе. Филологи и краеведы сумели установить личность этой «фигуры умолчания». Лукьянова рассказывает о таинственном незнакомце, чьи следы исчезли из отчества его сына, ставшего сначала Николаем Васильевичем, а позднее Корнеем Ивановичем (в советское время Чуковский узаконил свой псевдоним, «разделив» фамилию матери пополам; в результате его потомки унаследовали искусственное литературное имя).
Отца писателя звали Эммануил Соломонович Левенсон, он происходил из многодетной семьи врача Левенсона, почетного гражданина Одессы, человека интеллигентного, обеспеченного, практичного. Связь отпрыска почтенного семейства с Екатериной Осиповной Корнейчуковой, недавней крестьянкой, выглядела в глазах общества, конечно же, вопиющим мезальянсом. При этом Эммануил и Екатерина, по подсчетам Лукьяновой, прожили вместе около семи лет, затем расстались навсегда. Отец пытался материально помогать оставленной семье (по-видимому, безуспешно); мать приучила детей к мысли, что у них нет отца. Статус «незаконного» и отсутствие отчества в аттестате были для Коли Корнейчукова главным унижением детства. Об этом Чуковский позднее рассказал в автобиографической повести «Серебряный герб»; Лукьянова откомментировала ее художественную ткань немногочисленными достоверными фактами на эту тему. Сложную гамму сыновних чувств Чуковского автор жизнеописания передает в немногих, но точных и тактичных фразах, обойдя стороной напрашивающиеся фрейдистские «сближенья».
Запретная еврейская тема в жизни Чуковского не ограничивалась «теневой» фигурой отца. Другом детства и юности, а затем и коллегой по журналистскому цеху стал для Чуковского будущий знаменитый сионист и писатель Владимир Жаботинский. Именно он отнес незрелый философский опус 19-летнего Чуковского в одесскую газету, положив тем самым начало его почти 70-летней литературной карьере. Имя этого гимназического товарища стало в советское время проблемой для редакторов, готовящих к печати воспоминания о Корнее Ивановиче. Вплоть до середины 80-х Жаботинский фигурировал в них не иначе как «фельетонист «Одесских новостей», писавший под псевдонимом Альталена». Впрочем, взаимоотношения двух литераторов более подробно и обстоятельно проанализированы в вышедшей в 2005 году книге Е.В. Ивановой, о которой Букник скоро напишет отдельно.
Лукьянова пунктуально отмечает и другие события, происходившие в жизни Чуковского «под знаком Сиона». Не все знают о книге генерала Паттерсона «С еврейским отрядом в Галлиполи» (о еврейском легионе в составе британской армии), вышедшей в 1917 году под редакцией и с предисловием Чуковского. Не во всех официальных биографиях писателя упоминался факт его редакторской работы в издательстве «Радуга» над серией «Библиотека еврейских мемуаров» (кстати, именно «Радуга» в начале 20-х впервые напечатала «Мойдодыра» и «Тараканище»).
В целом же, делает вывод биограф, Корней Чуковский был не уверен в собственных национальных корнях. И в центре его внимания – несмотря ни на какие увлечения – всегда оставалась русская литература.
