Какой же вы мне посторонний, если мы оба верим в Бога?
Бернард Маламуд, «Серебряный венец»

Оговорюсь сразу: эта история разочарует любителей экзотики.
Главная героиня, даром что шаманка, ничем не похожа на дона Хуана. За все время моего гостевания она ни разу не попотчевала меня ни пейотлем, ни айагуаской, ни даже сушеным мухомором. Мастер-классов по воспитанию Духа Воина, вхождению в транс и полетам в теле дрозда тоже не проводилось. А подружились мы на почве монотеизма. Но, пожалуй, стоит начать по порядку.

История нашего знакомства началась около двух лет назад, когда я, недавно вернувшись из своей первой поездки в Чили, подумывала о второй – на юг страны, в район проживания одного из коренных народов – индейцев мапуче, с легкой руки конкистадоров прозванных арауканами.

Самоназвание народа состоит из двух слов: «мапу» (земля) и «че» (люди, народ, человек). «Че» вошло впоследствии в аргентинский вариант испанского. Задолго до того как известный красавец, боровшийся против частной собственности, сделал это словечко своим псевдонимом, мапуче доказали, сколь серьезно они относятся к своей земле.

Они стали единственным индейским народом, не покорившимся ни инкам, ни конкистадорам. У первых мапуче переняли ткачество и обработку драгметаллов, у вторых – коневодство и азы тогдашнего военного искусства. Оборонялись они так удачно, что период «Арауканских войн» занял аж три с половиной столетия – с 1536-го по 1882 год. Испанский офицер и поэт Алонсо де Эрсилья-и-Суньига, получивший «соцзаказ» – написать поэму, прославляющую доблесть захватчиков, был так поражен мужеством противника, что превратил свою «Араукану» в гимн индейским «Ахиллам духа, отваги и силы». В честь доблестного мапучского военачальника Лаутаро, который был взят испанцами в заложники и бежал, овладев конкистадорскими военными хитростями, до сих пор называют сыновей в чилийских и аргентинских семьях (в том числе и совершенно неиндейских).

Не менее героизма впечатляет религиозная философия мапуче, основной принцип которой лучше всего выражают слова Воланда: «Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» Для мапуче, в отличие от иудея или христианина, залогом равновесия во Вселенной является не абсолютная победа добра над злом, а их гармоничное сосуществование. Эта дуалистическая система напоминает и китайские Инь-Янь, и зороастрийских Ормузда и Аримана, а, наложившись на христианские представления о добре и зле, дает самые причудливые сочетания. Например, в книге чилийской исследовательницы А.М. Бакигалупо описывается инициационное видение, в котором будущая шаманка видит Б-га в образе бородатого старца, восседающего в своем небесном доме за столом в окружении добрых и злых шаманов-мачи.

Обычно на вопрос об имени своего бога не окончательно окатоличенные (или евангелизированные) мапуче отвечают: «Nuestro Dios Fucha Chao Nguenechen», т.е. «наш бог Фуча Чао (Великий или Древний Отец) Генечен», а на испаноязычных интернет-сайтах часто можно прочитать, что Генечен – это имя арауканского бога-творца. В действительности же дело обстоит несколько сложнее. Генечен представляют собой четверку божественных персонажей, объединенных в пары: Небесный Старец, Небесная Старица, Небесная Дева и Небесный Отрок. Под влиянием, очевидно, христианства, Генечен стали со временем восприниматься как единое целое (специфическая Четверица на манер христианской Троицы) и отождествляться с Фуча Чао (Великим Отцом), образ которого наложился в сознании большинства современных мапуче на образ иудео-христианского Бога-Творца.

Мне не терпелось попасть в мапучскую общину и увидеть все своими глазами, но контактов не было. И тут Провидение, как всегда, вмешалось с непринужденностью затаившегося в кустах рояля: в один прекрасный день на мой электронный адрес пришло письмо от совершенно незнакомого чилийца по имени Марио, обнаружившего меня через один латиноамериканский сайт. В туристической деревне Пукон, излюбленном месте тусовок израильских дембелей, Марио и его семейство держали небольшое турагентство, и вот он искал в Интернете контакты с израильтянами. Вмешательство высших сил было настолько очевидным, что я совсем не удивилась, узнав из письма, что Марио и его родня дружат с дамой-вождем соседней с Пуконом мапучской деревни. Завязалась переписка. Через пару писем я, набравшись наглости, попросила узнать у сеньоры Исабель, не могу ли я месяцок пожить в ее деревне. К моему восторгу выяснилось, что могу, и даже в собственном доме сеньоры!

И вот примерно через год я снова оказалась в Чили аккурат накануне Рош Га-шана – еврейского Нового года. Праздник, проведенный в семье хабадского раввина реб Менаше и ребецн Хаи, оставил совершенно сюрреалистическое впечатление: тринадцать детей ребе и ребецн, говорящие одновременно на четырех языках, урок галахи на испанском («мицвэ пекеньита!»), дом в фешенебельном районе Сантьяго – уходящая вдаль кордильера, деревья, усыпанные цветами, то похожими на розы, но не розами, то похожими на лилии, но не лилиями… Добрая ребецн, узнав о цели моего приезда, заклинала меня быть осторожнее и, в случае чего, сразу возвращаться в Сантьяго. Тема четверицы Генечен вовсе не казалась ей настолько привлекательной, чтобы отправляться в одиночку к незнакомым индейцам. «Грозные дни» и Йом-Кипур выпадали на ту же неделю, что и День независимости Чили – главный праздник страны, обычно на неделю же и затягивающийся и по накалу страстей сравнимый лишь с российским Новым годом. И сеньора Исабель, иногда принимающая в своем доме туристов, собиралась устроить для группы мариевых клиентов что-то вроде Дня мапучской кухни.

Ночной пульмановский автобус довез меня из Сантьяго до Пукона за десять часов. Марио, встретивший меня на станции, заявил, что сеньора Исабель на День независимости в Пукон не приедет – ее дух-наставник запретил ей принимать участие в уинкском празднике и обслуживать в этот день туристов. Оставалось ждать.

В один из таких долгих дождливых вечеров мы с Андресом, сыном Марио и Джаки, болтали, греясь у печки, обо всем понемногу: Пиночете, Кастанеде, Леви-Строссе, шаманских грибах.
- Какой ты представляешь себе сеньору Исабель? – спросил Андрес.
- Она строгая, но добрая и в глубине души очень сентиментальная. У нее переменчивый характер, как у всех, кто обладает шаманскими способностями.
- Да, похоже на правду.
- А что ты скажешь о ее религии?
- Ее Бог – иудео-христианский, но камлает она как мапуче.
- А о чем с ней не следует говорить?

- О ее религии.
Я приуныла, чтобы не сказать больше. Дождливые холодные дни тянулись один за другим, Йом-Кипур прошел в одиноком изучении окрестностей (озерные пейзажи, заснеженный вулкан Вийарика, стаи ибисов, молельный дом адвентистов), а где-то бродили по Пукону другие неприкаянные израильтяне. Сеньора Исабель уже несколько раз откладывала свой приезд. Ожидание несколько скрашивали книги по мапучской мифологии да страшные истории в жанре магического сюрреализма. Вот одна из них:

В отличие от мачи – добрых целителей, колдуны кальку получают свои магические способности от сил зла и вдохновенно пакостят ближним в силу врожденной гнусности характера. В 20-летнего Андреса, высокого, светловолосого и по чилийским меркам очень красивого, влюбился молодой гомосексуал. Вполне традиционно ориентированный Андрес упорно игнорировал его ухаживания, и тот, решив «так не доставайся же ты никому!», попросил знакомую кальку сглазить несчастного. Результат не заставил себя ждать: у жертвы начались такие дикие боли в животе, что родители немедленно поволокли его к гастроэнтерологу. Всевозможные анализы ничего не выявили, а бедняга по-прежнему лез на стену от боли. И только когда кто-то надоумил родителей нанять мачи и та сняла сглаз, парень моментально выздоровел. О «чистоте эксперимента» свидетельствует тот факт, что сам Андрес, по словам матери, даже не догадывался о кознях воздыхателя.

Наконец однажды утром на пороге Мариевой конторы появилась пожилая корпулентная дама, похожая на цыганку. Сходство дополняли яркий платок и многочисленные металлические украшения – серьги, монисто, броши. Объемистую талию украшал тканый узорчатый пояс. Меня затрясло мелкой дрожью, в голове носились обрывки ритуальных фраз на мапудунгун.
- Ну, вы хоть руки друг другу пожмите, что ли! – засмеялась Джаки.
Поинтересовавшись, кто я, сеньора Исабель заметила, что представляла себе женщину постарше, повыше и пошире. Джаки сообщила, что «Эличева тоже верит в Бога», что, как вскоре выяснилось, ощутимо повысило мои ставки, как и умение готовить картофельные латкес: оказалось, в мапучской кухне есть аналогичное блюдо, именуемое кафке поньи – «картофельный хлеб».
Через час автобус привез нас в деревню Курарреуэ («Каменный Алтарь»).

- Простите женское любопытство: сколько же времени вы сюда добирались? – церемонно поинтересовалась донья Исабель.
Я прикинула: путь от Ашкелона до Курарреуэ занял больше полутора суток.
- И все это – чтобы познакомиться с черной бабушкой, которая разговаривает с деревьями?
- Ага, – кивнула я, расплываясь в блаженно-идиотической улыбке, – а как мне к вам обращаться?
Благодаря паре купленных в прошлый приезд словарей я знала, что, согласно мапучскому этикету, женщины обращаются к ровесникам обоего пола ламнген – соответственно «брат» или «сестра», но не назовешь же так почтенную даму-вождя?
- Можете звать меня папай, это что-то вроде «сеньора». Вечером, уже в домике доньи Исабель, я снова заглянула в испано-мапучский словарь. Для слова papai он предлагал два значения: madre и mamita.

Падре Ньяки, католический священник Курарреуэ, называет сеньору Исабель Сунильду Лонкопан «ведьмой и демоницей». Кое-кто из шести тысяч обитателей деревни (особливо евангелисты) придерживается того же мнения, другие считают ее мудрой провидицей, а третьи – сумасшедшей. Первые и третьи стараются ее избегать, а вторые несколько лет назад избрали ее вождем общины (лонко).

Из окна ее похожего одновременно на вигвам и куроногую избушку домика, где я провела один из лучших месяцев в своей жизни, виден поросший лесом холм. Там сеньора молится, медитирует и собирает лечебные травы, которые указывает ей Бог в снах.

Домик, продувавшийся в ту холодную весну всеми ветрами, кажется живым – сквозь двери даже проросли кое-где зеленые ветки, а очаг, устроенный прямо на земляном полу, заменяет ему сердце. По вечерам, загнав в корраль семерых овец, гусей и поросенка и накормив собак, донья Исабель садится возле очага, попивая мате, прядя или импровизируя стихи под аккомпанемент культруна – ритуального бубна.

История жизни сеньоры Исабель Лонкопан в ее собственном изложении завораживает своим магическим реализмом и при этом полна архетипических сюжетов. Девочка из патриархальной мапучской семьи (в роду было несколько вождей-лонко и шаманок-мачи), до десяти лет она не знала другого языка, кроме мапудунгун. Испанский освоила уже в школе. Местный педагог лучшим стимулятором считал беспощадную порку, а однажды сломал девочке ногу. Себя в том возрасте донья Исабель описывает как «девочку-дикарку», не боящуюся ни снега (в лютые зимы ходила босиком), ни злого учителя.

За свои 60 с небольшим сеньора Исабель пережила многое: голод, бедность, участь прислуги в богатой столичной семье, потерю ребенка. Во время диктатуры ее отец подвергся пыткам и долго болел.

Но она не боится нужды и трудностей – ведь Фуча Чао, Великий Отец, всегда заботится о ней, посылая помощь через новых и старых друзей и расставляя на пути свои знаки – надо только уметь их читать. Но вот казенные бумаги, без которых не проведешь в дом электричество, повергают ее в состояние паники, как и ночной крик птицы или сны, предвещающие беду. От происков зла ее спасают молитвы, от козней бюрократов – Марио, Джаки и дружественный адвокат.

Арауканский пейзаж, на фоне которого разворачивается история ее жизни, напоминает роман Шекли о землянине, попавшем в параллельную Вселенную, где все такое же, как в его мире, только на западе восходят три синих солнца, а мать пасет пятиногих пауков. Флора Курарреуэ и окрестностей удивительно напоминает ленинградскую область и Подмосковье, только вот грибы растут не под многочисленными березками и соснами, а на ветках, да голошеие арауканские куры несут зеленые яйца.

На четвертый день моего гостевания папай Исабель с церемонного «вы» перешла со мной на «ты», как обычно в Чили и обращаются старшие к младшим, еще через неделю «моя девочка» в ее речи все чаще начала заменять «мою грингочку». Окончательно же закрепило наш контакт торжественное заявление: «Я – черная, а ты – светленькая, но мы с тобой очень похожи, потому что верим в одного Бога, и ты так же, как я, соблюдаешь традиции своего народа». Загадочный народ исраэлитас и представляющая его странная шлимазистая гринга явно вызывал у доньи Исабель уважение своими многочисленными пищевыми и поведенческими табу.

Насколько мне удалось понять из разговоров с сеньорой Исабель – а часть из них приходилось вести обиняками, – ее личный вариант религии представляет собой смесь этического монотеизма и анимизма. Сама себя она считает христианкой и очень обижается, когда ее или ее народ обвиняют в язычестве. Мне приходилось проявлять крайнюю осторожность, чтобы ее не обидеть, ляпнув ненароком что-то неполиткорректное. Веру в Единого Бога она считает исконной мапучской традицией. При этом ее христианство, проявляющееся разве что в ношении нательного креста, весьма своеобразно. Католичкой донья Исабель себя не считает, хотя в детстве была крещена по католическому обряду, на мессы не ходит, объясняя это тем, что не хочет разговаривать с Небесным Отцом на латыни – чужом непонятном языке, предпочитая собственные импровизации на родном мапудунгун, нечто среднее между песней и молитвой.

Одним из самых трогательных воспоминаний о трех с половиной неделях, проведенных у нее в гостях, стала совместная послеобеденная молитва – на иврите и мапудунгун соответственно. Jesucristo, Virgen Maria и святые в ее молитвах, обращенных к Великому Отцу, не фигурируют и, насколько я поняла, не играют в ее личном пантеоне сколько-нибудь значимой роли, по крайней мере, в разговорах она никого из них ни разу не упоминала, а в ее домике, где ритуальный бубен мирно сосуществует с пишущей машинкой, нет, в отличие от соседних домов, ни образков, ни картинок на душеспасительные темы, в изобилии раздаваемых местным падре и протестантскими пасторами.

Чем ближе я узнавала мою папай, тем больше убеждалась, что для нее Бог и ее дух-наставник – одно и то же лицо. По ее словам, она видит его очень часто и периодически беседует с ним. Однажды я стала свидетелем подобной беседы, причем параллельно сеньора общалась со мной, обсуждая вполне бытовые вопросы (мы собирались поехать в Пукон за покупками) и попивая матэ. Своего наставника она видела, по ее словам, так же отчетливо, как и меня, «он только что не пьет со мной матэ». Этот контакт не был похож ни на приступ безумия, ни на шаманский транс, а был, совершенно очевидно, просто частью ее реальности.

Единственным обрядом, который сеньора Исабель провела при мне, была молитва за ее клан Лонкопан (Голова Пумы). Ее сын Кристиан, студент-юрист, приехал к маме на пару дней и тоже в нем участвовал. Стоя на коленях вместе с сыном и глядя в направлении холма, моя папай просила у Великого Отца счастья и удачи для своего клана и всего народа земли.

Как-то за завтраком, будучи с утра в особо антиклерикальном настроении, сеньора Исабель изложила мне свои претензии к католицизму вообще и папе римскому в частности. Главной из них было обвинение в лицемерии: «Они только прикидываются девственниками, а на самом деле почти все крутят романы. Жила я как-то в Сантьяго в служанках у одного падре, меня все на мессы гонял, а сам втихаря к вдовушке бегал». Узнав, что православным батюшкам позволено жениться, довольно ехидно заметила, что у каждого католического падресито тоже, небось, имеется по такой мадресите, только те это не афишируют. Загадочная религия худаизмо сильно выиграла в доньиисабелиных глазах, когда она узнала, что раввины, во-первых, не священники, а во-вторых, все без исключения женаты.

Ее собственная не слишком удачная семейная жизнь (со своим мужем, живущим в Сантьяго, она видится несколько раз в год) не представляется сеньоре поводом для уныния. «Я влюблена в Бога, – говорит она, – и в горы, и в деревья». Как и большинство мапуче, она весьма подвержена переменам настроения и может, например, в последний момент отменить запланированную с вечера поездку в соседний город. Обычно, оставшись, она возится со своими посадками. Растения сеньора воспринимает как живые существа, разговаривая с ними, словно с детьми. Она часто выкапывает полузатоптанные маленькие деревца, растущие на обочине, и, приговаривая, что теперь растеньице надежно защищено от произвола злых уинка, пересаживает их в свой сад.

Иногда, общаясь с ней, я совершенно забывала, где нахожусь. «Уинка», постоянно проскальзывающих в ее речи, так и подмывало перевести как «гой», «Дьосито» – «Готыню», а могучий материнский инстинкт папай Исабель, выражающийся в желании приютить, накормить и спать уложить все, что хоть сколько-нибудь меньше ее по размеру, вызывал навязчивые ассоциации с «а идише мамэ». Но никогда это дежа вю не проявлялось так сильно, как во время нашего первого совместного визита в деревню.

Он начался с захода в деревенский культурный центр, украшенный фигурами Генечен работы местного самородка из семьи адвентистов – юноши по фамилии Дважды Быстрый (Эпулеф) и с простым индейским именем Давид. В фойе, между красочными стендами с фотографиями мапучских ритуалов, дети, одетые в традиционные костюмы уасо (чилийского гаучо) и чины (сельской хозяюшки), репетировали куэку – национальный чилийский танец. Танец уинка, естественно. Донья Исабель, ворча, что культурный центр только называется мапучским, а на самом деле в нем только и делают, что уинкские танцы отплясывают да уинкское же кино крутят, вышла на улицу.

Следующим этапом на нашем пути стала штаб-квартира организации «Совет Земель». Несколько молодых людей и барышня по имени Америка, одетая в заурядные футболку и джинсы, но с серебряными мапучскими серьгами в ушах, сердечно приветствовали мою папай. Последовала энергичная дискуссия на мапудунгун, переведенная для меня на испанский: сеньора Исабель осудила смешанные браки, которые неизменно ведут к ассимиляции. Выйдя, донья Исабель долго ворчала, что, мол, Америка все твердит, что она мапуче, а сама в штанах вместо юбки ходит. Дамские брюки четко ассоциировались у нее с идеологически чуждым уинкским образом жизни. Мне в который раз подумалось, что, говори папай Исабель на идише, ее речь, осуждающая штаны и смешанные браки, слово в слово цитировала бы тетушку Вихнэ из питерской хоральной синагоги.

Из шести тысяч жителей Курарреуэ свободно владеют мапудунгуном десятка полтора стариков. Большинство молодежи знает в лучшем случае несколько ритуальных фраз. В деревенской школе мапудунгун преподают два раза в неделю в рамках субсидированной культурной программы. Сеньора Исабель считает эти уроки показухой и очковтирательством, ведь дети не смогут применять свои знания на практике – и дома, и на улице все говорят по-испански. В свое время ее тоже приглашали учительствовать, но она отказалась. Сидя на скамеечке под араукарией и рассеянно разглядывая пасущуюся рядом корову, мы спорили, может ли человек, с детства живущий в чужой культурной среде, выучить родной язык, будучи уже взрослым. Я рассказала ей, как сама начала учить родной язык в 19 лет, а мой отец – в возрасте под сорок. Сеньора печально кивала. Борьба за территорию своего клана была для нее делом жизни, а мапудунгун, «язык земли», аналогом лошн койдеш. Показная борьба за территории, на деле заключающаяся в халявных поездках по Европе, где на мужественных молодых вождей, таких natives в своих орлиных перьях, вешаются прогрессивные левые интеллектуалки, ей глубоко противна.

На прощание папай Исабель пожелала мне встретить хорошего вентру, «мужчину», который соблюдал бы традиции моего народа, родить детей, воспитать их в почитании родной религии («чтобы знали язык эбрео, историю про ман и все остальное»), и снова приехать к ней, а уж она обучит наших детишек мапудунгуну, «языку земли». «Ты должна жить на своей мапу, со своим народом, но звезда твоей удачи – здесь, в Южной Америке, и ты еще навестишь нас не раз! Вы, исраэлитас – тоже мапуче, люди земли, ведь вы столько сражались за нее и победили».

Прошло полтора года. Мой вентру, облаченный в традиционный костюм народа исраэлитас, ворча, сокращает эту статью. За окном простирается бескрайняя самарийская мапу, так похожая на арауканскую. В нашей деревне живет шесть тысяч человек…