На втором курсе, когда начался Талмуд, их стало четверо: шведка — будущий лютеранский пастор, гийорет из Германии, писавшая магистерскую диссертацию по семантике идиша, и два раввина, пока еще студентки. Одна была из России, другая — из пригорода Далласа, в Техасе. В библиотеке они склонялись над широкими фолиантами, и закалывали на затылке волосы — стожки мягкого, золотистого сена. Все, кроме шведки, остриженной коротко, как новобранец, но зачем-то втыкавшей гребешок в белесые, скучные пряди.
Преподаватель почти всегда опаздывал — водил старую, двадцатилетней давности машину, которая постоянно ломалась. Он влетал в комнату, держа под мышкой коричневый том виленского издания и стопку писчей бумаги с нечитабельными строками — его заметки к уроку.
Он был гений.
Про него ходили разные слухи, но достоверно было известно только то, что он — илуй, один из лучших знатоков Талмуда в молодом поколении, получил должность раввина в одной из этих мраморно-бронзовых, богатых синагог Вест-Энда, но не принял ее, написав совету общины о своем уходе, с объяснением причин.
После этого в ортодоксальном мире, плотью от плоти которого была его семья на протяжении бесчисленного множества поколений, даже его имя стало запретным. Преподаватель жил в маленьком доме на окраине, с партнером и двумя кошками, взятыми из приюта.
Получив тогда отличную оценку, она и на пятом курсе занималась с преподавателем — уже один на один, когда ничто не отделяет от текста. У нее была хеврута — высокая, элегантная голландка, младше ее на курс, специалист по семитским языкам, но для той Талмуд был упражнением в лингвистике, а не живым, разговаривающим с тобой организмом.
Тогда, с блондинками, он начал со второй главы трактата Бава Меция — знаменитой сугии о потерянных и найденных вещах. Она читается, как тот самый «список кораблей»: фрукты, монеты, снопы, инжир, буханки хлеба, связки сушеной рыбы, вино в сосудах, полосы шерстяной ткани пурпурного цвета. Все цепляется друг за друга: намеки, ссылки, комментарии, кто-то шутит, кто-то рассказывает историю, случившуюся с родственником, — машина постепенно разгоняется, и вот уже текст несется на полном ходу и остается только надеяться, что поспевая за всеми деталями, не пропустишь самого главного.
Преподаватель смотрел на них красивыми карими глазами и напряженно ждал — сначала долго, но потом логика страницы становилась все проще и понятнее, и некоторые уже перебивали учителя и сами анализировали текст. О, эта красота страницы, с выделенными строками Мишны, с тараканьими закорючками комментария Раши, о, этот трепет узнавания знакомых имен. Сначала некоторые пытались записывать дискуссию в виде плана — с цифрами и стрелочками. Она же всегда, прочитав страницу, видела мысли на ней без всякой посторонней помощи — и могла объяснить их другим, быстро и четко. Больше ни с одним текстом у нее так не было.
Шведка еще потом бегала жаловаться в учебную часть, когда они начали анализировать тексты про изнасилование, — Талмуд ей казался антифеминистским и унижающим достоинство женщины. Преподаватель никак не мог взять в толк, почему. На странице не было женщин и мужчин — были абстрактные концепции, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Метатекст, параллельное измерение, эскапизм чистейшей воды.
И сейчас, чтобы отдохнуть, она открывает страницы, где спорят о том, кому принадлежит пролетевший через частное владение мяч, или о том, можно ли смешивать конопляную ткань с шерстяной.
Как сказано в той самой мишне, с которой начинают все, изучающие Талмуд: «Некоторые найденные вещи принадлежат нашедшему, о находке же других необходимо объявить». Вот уж действительно — Талмуд принадлежит каждому, кто его учит, и так хочется, чтобы учить его начали все.
