Однажды к маленькому мирному хоббиту пришли гномы и сообщили ему, что он – Взломщик. Что было потом, мы знаем: маленький хоббит-обыватель превратился в мудреца и таки взломщика. И даже стал победителем дракона. Вера окружающих в его таланты, прозренные волшебником, и путешествие сделали его таковым.
Мне легко представить, что было бы, если бы к хоббиту пришли и сказали: ты – еврей. Потому что со мной случилась именно такая история.

Во мне нет ни капли нееврейской крови, но я была и есть абсолютно советский продукт, что означало полную непричастность к тому, что можно назвать сознательным еврейством.
Вокруг люди боролись за отъезд в Израиль. Папу, простого инженера, уволили на следующий день после повышения из-за того, что он провожал в эмиграцию Нину Берлин. Иосиф Бегун ставил пуримшпили в квартирах друзей. В юношеской компании регулярно обсуждали процент еврейской крови в венах окружающих. Мамины пациенты (она зубной врач), московские хабадники, объясняли, что меня надо знакомить только с еврейскими мальчиками, потому что такие девочки должны возобновлять породу. А однажды всей семьей мы сидели на настоящем седере, где очень хотелось есть и спать, хотя и было любопытно.

Все это отскакивало от меня, как заколки от густых волос моей дочери. Мало того, испанский язык, ставший моей профессией и судьбой, был выучен только за то, что на испанский факультет брали евреев, а на английский – нет. Любой человек в любой другой стране уже десять раз ну хотя бы поинтересовался тем, что значит при всех этих обстоятельствах быть евреем, откуда эти евреи взялись и чем они отличаются от других. Советский еврей все же больше, чем еврей, исключительно потому, что напоминают ему о его происхождении часто, но никаких оргвыводов он из этого не делает: книжек не читает, религию не практикует, даже праздники не отмечает. Отмечает же он на автомате и про себя лишь мелькающие то тут, то там фамилии – о, еврейская!

Но на каждого хоббита найдется Гендальф, который выведет его на чистую воду. Меня сделало еврейкой путешествие в Латинскую Америку.

Как я поехала гуманизироваться и что из этого вышло

Надо же было так далеко уехать, чтобы встретиться с собой.
Путешествие, как и положено, началось в Москве с первых контактов с Другими. Как только мои латиноамериканские друзья узнавали причину «нерусскости» моего лица («нет, ты тоже очень симпатичная, но ведь ты не русская, да?»), они радостно набрасывались на меня с фразой: о, наконец-то нам хоть кто-то объяснит, что не поделили арабы с евреями. А я не знала. Ну совсем ничего не знала, потому что меня это не касалось. Но переводчик – он же мост! Ему положено быть носителем знания, и я отправилась читать Сесиля Рота, а потом Макса Даймонда – первые ксероксы на четвертушках, сделанные с маленьких тамиздатовских книжечек. Теперь, когда я беру в руки эти книги, я вижу, насколько они предвзяты и полны попсовых штампов, но в 1984 году они стали для меня откровением. Заодно я могла уже сказать что-то с умным видом, а не разъяснять, что еврей в России – это так, ничего особенного, просто человек такой с носом.

Огромным потрясением для моих испаноговорящих товарищей, традиционно – носителей левых взглядов, была пятая графа. У моего чилийского друга информация о том, что в советской стране в паспорте печатали не «советский», а, например, «узбек» или тем более «еврей», вызвала острое и чисто русское желание сесть, покурить и выпить. «Но послушай, - говорил он мне в глубоком недоумении, - как же так? Дружба народов и интернационализм – это же главное здесь, зачем делить людей? Зачем указывать их происхождение, если они все живут здесь, в СССР?»

Вообще, любой испанский переводчик сталкивается с проблемой перевода слова «национальность» (гражданство, происхождение, этническая принадлежность), особенно при переводе слова «еврей». Слово judío всегда обозначало «иудей», и поэтому первым делом меня спрашивали, хожу ли я в синагогу. Тут надо было объяснять про кровь, происхождение и антропологию, а также про ассимиляцию. К концу объяснения на лицах собеседников можно было наблюдать смешанное выражение недоумения и даже легкой брезгливости – тогда что же за зверюшка перед ними? Тут приходилось говорить, что дело не в крови, а в культуре, и что многие советские евреи в сто раз больше русские, чем сами русские. И даже тогда «плоды» самой метисной на свете культуры все равно не могли в это поверить, и вскоре я поняла, почему.

В Латинскую Америку я приехала в 1995 году, будучи членом Гуманистического движения, – на съезд гуманистов всего мира. Основная идея этого движения состояла в том, что можно создать условия, при которых люди сами, без помощи политиков или властей, будут улучшать свою жизнь. Особенно мне нравилось то, что символом Движения была оранжевая лента Мебиуса, а также полная утопичность задачи. Съезд проходил в Сантьяго и поражал широтой аудитории: я встречалась с обитателями острова Пасхи, с индейцами мапуче, с профсоюзом проституток и еще Бог знает с кем.

Но главным событием для меня стала встреча с мастером эротической прозы Пией Баррос: мы познакомились в книжном магазине и немеделенно подружились. На пятой минуте общения она пристально посмотрела мне в лицо и сказала: «О, да ты еврейка. Я познакомлю тебя с Соней Гуральник». И сначала меня отвели в магазины Сони Гуральник, потом в магазин племянницы Сони Гуральник, а потом – домой к Соне Гуральник, женщине за семьдесят с энергичной походкой. И тут, в гостях у Сони Гуральник, я поняла, почему латиноамериканские друзья не могли понять, что такое советский еврей.

Евреи, прибывшие в Чили, спасаясь от погромов, привезли с собой немного: Сонины родители, например, - самовар и пару книг. Но община сразу же сложилась очень крепкая и дружная, с устоями, заметно отличавшимися от чилийских. Спасшиеся от погромов жители местечка (кстати, не всегда богатые в прошлом) довольно быстро добились процветания. И во многом залогом этого процветания считалась максимальная герметичность общины, ее обособление от чилийского общества и взаимовыручка. Смешанные браки категорически не приветствовались, а традиция соблюдалась по возможности строго. Таким образом, сказать в Сантьяго, что ты еврей, означало следующее: я состоятелен, элитарен, практикую немного странные ритуалы, в жены/мужья беру только своих и на остальных чилийцев смотрю несколько свысока, с высоты своей древней крови.
Соня Гуральник написала две книги про то, как ее семья жила в России, спасалась от погромов и приехала в Чили: «Портреты в сепии» и «Самовар». Она подарила их мне, предварительно осведомившись о положении евреев в СССР, и попросила издать в России. Я вежливо приняла дар, но ничего не обещала. Мне казалось, это все это никому не интересно. Вот анархисты – это да.

Пиночет и евреи

Как я узнала от Сони, чилийская община, по сравнению с аргентинской, небольшая: по разным оценкам 80-х, от 16 до 40 тысяч. Причем, как и всегда в таких случаях, у социологов были проблемы с определением, кого назвать евреем – практикующих религию или считающих себя таковыми по причине происхождения и фамилии. Гораздо проще вести учет индейцев мапуче или протестантов.

В основном чилийская община сформировалась из восточноевропейских беженцев в 20-30-х годах. Это были люди, страшно напуганные коммунизмом и поэтому испугавшиеся демократаСальвадора Альенде с его левыми симпатиями. К тому же объявленная им национализация коснулась и еврейских банков, и предприятий. Пиночет в этой ситуации казался гарантом стабильности, и хотя главный раввин и подписал письмо против нарушения прав человека в 1979 году, но в общем и целом диктатура не преследовала евреев, а дружила с ними. Не обошлось и без курьезов: какой-то советник нашептал Пиночету, что фильм «Скрипач на крыше» показывает евреев в плохом свете и может их обидеть. И тогда главнокомандующий и пожизненный сенатор попытался запретить показ картины в Чили. Нынешняя версия такова, что картину пытались запретить из-за марксистской пропаганды. Обошлось, кино все-таки показали. Но факт трогательной заботы налицо. Поэтому, когда испанский судья Бальтасар Гарсон собирал материалы для обвинения Пиночета в геноциде, фокус с евреями не удался: те, которых опрашивали как свидетелей зверств диктатуры, напрочь отрицали то, что в Чили их убивали по этническому признаку. В мясорубку диктатуры попали те члены общины, которые связали свою политическую деятельность с левыми. Как и в Аргентине.

Русская, но не турецкая

После Чили я поехала гуманизировать Аргентину - это самая еврейская страна Латинской Америки. Так же, как и самая итальянская, французская, английская и даже арабская. Коренное население тут было уничтожено полностью - то были дикие агрессивные племена, не желавшие смешиваться с пришельцами ни под каким видом. Поэтому в крови аргентинцев – минимум индейских генов, но зато гремучая смесь европейских. Евреи прибывали сюда в три захода: после открытия Америки в колониальную эпоху (это могли быть только конверсы, то есть принявшие христианство), потом в 1810 году, когда Аргентина стала независимой от Испании и немедленно отменила инквизицию, и, наконец, уже в ХХ веке, самый большой поток – из России и Восточной Европы - преодолел Атлантику и влился в аргентинское общество. Евреев из этого последнего потока так и назвали – русос, чтобы не путать с другими – туркос, которые с Востока. Так что в Аргентине я была, собственно, руса, и можно было ничего не объяснять.

Самым большим моим потрясением было наличие в Аргентине еврейских гаучо: в 1889 году 824 еврея из России приехали в Аргентину, купили землю и основали Мойсвиль. Их потомков продолжают называть «еврейские гаучо» (а гаучо-то – это ковбой), и их баскетбольная команда пробилась в высшую лигу. Оказывается, эта маленькая и трудолюбивая колония появилась благодаря наитию барона де Гирша, который, выбирая место для поселения евреев, предпочел южноамериканскую страну Палестине.

В Буэнос-Айресе я познакомилась с Роберто Коановым. Философ и архитектор (в Аргентине это вообще принято – психоаналитик и поэт, бизнесмен и актер), он стал моим поводырем по еврейскому кварталу Онсе и по дорогам моей идентификации. После гуманистического семинара по выяснению цели жизни он подошел, посмотрел на меня веселыми голубыми глазами и сказал: «О, да ты еврейка». И понеслось. Он показал мне великолепные буэнос-айресские синагоги; их больше 40, но мы посмотрели Либертад и Латинскую (ACILBA). Он за руку отвел меня к взорванному за год до того общинному центру AMIA и рассказал, какие прекрасные люди погибли, и как тяжело переживает эту утрату вся община, и как она сплотилась. Сидя со мной в бесконечных кафешках, столь неотвратимо притягательных для пока еще советского человека, он рассказал мне про Мартина Бубера и Левинаса и велел мне их читать, читать и читать. Заодно он озадачил меня поисками российских родственников нескольких семей, которые наслышались про ужасы беспредела 90-х и решили срочно спасать кого-то, кого они и в глаза не видели, «но вроде наши». Именно в Буэнос-Айресе я поняла, что такое еврейская община. Нет, конечно, процент ассимиляции здесь был крайне высок. Возьму на себя смелость сказать, что большая часть из 250 тысяч евреев уже не соблюдала субботу и ела некошерную пищу. Но возникало ощущение, что любой житель страны, который причислял себя к евреям, мог рассчитывать на помощь общины и какой-нибудь из многочисленных еврейских организаций.

(Такого в моем советском детстве не было и в помине. Впрочем, у меня никогда и не было нужды в такой корпоративной идентификации: у меня и у родителей была крепкая компания друзей всех национальностей, а что касается материального благополучия, то еврейской помощью в моей семье все были вполне довольны – вся мебель в моей квартире состояла из разнокалиберных шкафов и тумбочек, оставленных уехавшими в Израиль друзьями. И всякий раз, когда наш холодильник начинал натужно реветь, мы говорили: «О! Привет из Израиля».)

Мои аргентинские друзья относились к моему похищению Коановым с юмором. Они жили в стране, где евреи занимали серьезные посты в правительстве и где евреев автоматически причисляли к элите, отчего и недолюбливали. В прогрессивных кругах (к которым и принадлежали друзья-гуманисты) стереотипы, особенно связанные с национальной принадлежностью, не были приняты. Поэтому им особенно смешно было наблюдать, как русскую подругу просвещают насчет ее еврейских кровей – они презирали магию крови как таковую. Но я знала, зачем и к чему это все происходит. Когда я приехала в Москву, я нашла на прилавке книгу Бубера «Я и ты» и почувствовала, насколько близко то, о чем он пишет, и что вот это всё – я и есть. Ну как с ним не согласиться, что «всякая действительная жизнь есть встреча»?