Инна Песенка родилась в Луганске в 1968 году. Окончила Львовскую полиграфическую академию в 1995 году, с 1996-го живет в Израиле. С 1998 года у Инны Песенки регулярно проводятся персональные выставки, в том числе в "Аудиториуме" (Хайфа, 1998), в Зале Конгресса (Иерусалим, 2002 и 2005), в Хайфском музее (2003 и 2004), в хайфских галереях "Далият-а-Кармель" (2004) и "Аба Хуши" (2005), а также в Доме американских сионистов (Тель-Авив, 2005). С 2006 года живопись и графика Инны Песенки постоянно продаются на всеизраильском аукционе "Тирош", а с 2007 года действует ее постоянная выставка в коммерческой галерее "Expression".

Дмитрий Дейч: Арт-критик и куратор Екатерина Дёготь пишет о том, что традиционные живопись и графика остались в прошлом, а те, кто сегодня продолжает грунтовать холсты и смешивать масляные краски, занимаются своего рода кустарным промыслом — вроде индейцев, изготавливающих «подлиные старинные» тотемы и маски на потребу заезжим туристам. Живописи больше нет, но остались люди, которые не могут с этим смириться и делают вид, что все осталось по-прежнему.

Инна Песенка: Нас, рисовальщиков, и в самом деле уже почти век пытаются сбросить с «парохода современности». К счастью, пароход плывет своим курсом, не обращая внимания на отчаянные вопли всех этих достойных людей с мегафонами. По-моему, такие заявления как раз и демонстрируют некую растерянность кураторов и арт-критиков: мол, мы же сказали вам — нет никакой живописи, сказали еще пятьдесят лет назад, громко сказали, все хорошо расслышали, почему же вы до сих пор занимаетесь этой ерундой? Беспомощность такой позиции ясна — и нам, тем, кто все еще твердо держит в руке кисть, и публике, которая, вообще говоря, утомлена безалаберностью и пустотой происходящего в музеях и галереях «актуального» искусства.

Дмитрий Дейч: Но в самом ли деле все упирается в «технику»? Рисовать, лепить, забивать гвозди, становиться на четвереньки и лаять — разве дело в этом?..

Инна Песенка: Нет, конечно. Дело не в этом. Ты можешь выть волком и быть при этом художником. Художественный вой — почему бы и нет? Проблема в том, что в самом произведении, в том, скажем так, «конечном продукте», который преподносится зрителю и в музеях, и на разнообразных биенале, зачастую отсутствует сам художник и даже то, чем он в действительности занят, но остаются вот эти самые критики и кураторы, менеджеры и рекламщики. Сама суть искусства, зернышко, то, что всегда было интимным и принадлежало нам — мне как художнику и моему зрителю (назови как угодно — потребителю, любителю), — ставится на поток. Мнение некоего «экспертного сообщества» объявляется единственно возможным критерием качества. И мнение это, разумеется, жестко контролируется рынком. Слава Богу, есть и параллельный рынок, именно для таких отсталых «кустарей», как я, — рынок, где «экспертным сообществом» выступает галерейщик в паре с художником. И есть коллекционеры, которые для того, чтобы оценить произведение, совершенно не нуждаются в «экспертах», а руководствуются собственным вкусом. Более того, есть музеи, с большим удовольствием выставляющие подобную «кустарщину». В общем, мне никогда не приходится сталкиваться с людьми, которые всерьез считают живопись устаревшей и далекой от «актуального» искусства. Разве что в Интернете.

Дмитрий Дейч: Короче говоря, тебе не нужно особое разрешение, чтобы чувствовать себя художником и полагать то, чем ты занимаешься, искусством.

Инна Песенка: Более того, с моей точки зрения, подобная легитимация для меня была бы скорее вредна, чем полезна. Ведь изобразительное искусство — «ворованный воздух» в не меньшей степени, чем поэзия. Были бы на дворе 30-е годы, я пошла бы в дадаисты.

Дмитрий Дейч: Ты сейчас напомнила мне замечательную сцену из книги «Беседы с Альфредом Шнитке». Шнитке описывает, как композиторы-авангардисты еще в той, советской России реагировали на поступок Валентина Сильвестрова, который после длительного додекафонического периода вдруг принялся писать тональную музыку. Они восприняли это как предательство. На что Сильвестров ответил цитатой: «Дух дышит где хочет».

Инна Песенка: Дух дышит где хочет. Поэтому пытаться быть таким или эдаким просто потому, что это «актуально» или выгодно, — не просто бессмысленно, но и вредно. Ведь там, где дух не захочет, ни жить, ни дышать он не станет, хоть тресни. Я думаю, что мой индивидуальный дух — это дух Тель-Авива, того места, где я живу. Дух, который дышит этими приморскими улочками, крохотными кафешечками, рекламными тумбами, киосками, домами архитектуры «баухауса», и, разумеется, порами, легкими и альвеолами всех тель-авивских обитателей. Порой мне кажется, что я приставлена к этому городу, как, знаешь, когда-то у въезда в город ставили жандарма. Следить за порядком. Вот и я — слежу, и как только что-то вижу, немедленно докладываю по инстанции, то бишь рисую.

Дмитрий Дейч: Выходит, ты — бытописатель?

Инна Песенка: Ничего подобного. Я никогда не пыталась нарисовать тот Тель-Авив, который можно увидеть на фотографиях или просто в окно. Для меня Тель-Авив — то же, что для Хокусая гора Фудзи. Знаешь эти серии — «36 видов Фудзи», «100 видов Фудзи»? Или Хиросигэ — «53 станции Токайдо» или «100 видов Эдо». Фудзи — некая ось, на которой все держится. Основа. Фон. На фоне Фудзи, однако, разворачиваются самые невероятные события. Чем Тель-Авив хуже Фудзи? Посмотри внимательно, этот город — нечто совершенно особенное, здесь происходит столько таинственного и странного. Просто удивительно, что никто не обращает внимания. Меня интересует не только наш, современный Тель-Авив, но и тот, каким он был пятьдесят и семьдесят лет назад. Я разыскиваю архивные материалы, буквально рою землю, чтобы увидеть — не улицы и не лица даже, а именно дух, само существо этого города. Так что мои холсты в некотором роде — всего лишь побочный эффект этого процесса. Процесса погружения в сознание и душу Тель-Авива. Меня интересуют не документальные свидетельства, не некая общепринятая реальность, а тончайшие оттенки состояния природы и человека.

Дмитрий Дейч: Природы? Честно говоря, не уверен, что твои работы можно назвать «пасторальными».

Инна Песенка: Город — это природа. Мы же называем «природой» пчелиный улей. Тель-Авив или Киото — та же природа. Мы строим, пчелы строят, и бурундуки тоже строят. Человек в этом смысле не сильно отличается от бобра с его плотиной или ласточки, которая вьет гнездо. Все это природа, и художник не пытается ее скопировать, но пытается использовать ее образы в качестве некоего символического языка, чтобы говорить на этом языке — с тобой, или с ангелами, или с духом, который, как уже было сказано, гуляет сам по себе и дышит где хочет. Рисование напоминает джазовую импровизацию: есть тема, и есть драйв, если угодно — эротическое желание, посыл. Все остальное возникает как бы само собой — ниоткуда.

Еще художники:
ק. Пророчество о девочке с единой бровью
Дина Рубина. Белая голубка Кордовы: отрывок из нового романа
Еврейские художники: угадайка