Среди многочисленных паломников, путешественников и всякого рода эмиссаров, зачастивших в Святую землю к середине XIX века, Эдвард Лир, безусловно, занимает особое место. Двадцатый ребенок в семье хайгейтского биржевого маклера, он уже в четырнадцатилетнем возрасте начал зарабатывать себе на жизнь, рисуя картины, и на протяжении всей жизни не вполне успешно пытался сделать карьеру большого художника.

Слава живописца так и не пришла к Лиру, зато подлинное бессмертие и мировую известность принесло ему то, что и он сам, и его ближайшее окружение считали не более чем милым чудачеством: полные непревзойденного абсурда стихи с рисунками для рано взрослеющих викторианских детей и перманентно впадающих в детство викторианских взрослых.
Эдварда Лира можно по праву считать создателем литературы нонсенса как жанра, дивные семена которого столетиями зрели в богато унавоженной кельтским фольклором почве Британских островов.
"Жизнь видится мне в основе своей трагической и тщетной, и наши маленькие шутки - единственное, что имеет в ней смысл", - писал Лир. Сменялись эпохи, рушились казавшиеся незыблемыми жизненные уклады викторианцев, эдвардианцев и георгианцев, а творчество этого чудака-пессимиста делалось все более популярным. Его лимерики и баллады переводили на десятки языков. Сегодня трудно вообразить себе наше счастливое советское детство без "синеруких джамблей, с головами зелеными джамблей", "Прогулки верхом" и "Поббла без пальцев ног", с которыми познакомили нас переводы, сделанные другим путешественником в Землю Обетованную – С. Я. Маршаком.
В дорогу Лира звала как необходимость зарабатывать деньги, зарисовывая по заказам аристократии разнообразнейшие достопримечательности по всему свету, так и его собственная тяга к путешествиям. Сколь многие из его стихов пронизаны этой непреодолимой тягой:
Неужто я, света не видя, умру?
Возьми меня в путь, Кенгуру!

Так умоляла друга чахнущая в пруду со слизнями утка.
А щипцы, уносясь из громоздкого буфета красного дерева, оплота викторианской добропорядочности,

Промчались по улице в облаке пыли,
Потом - через площадь, потом – через сад...
И только одно по пути говорили:
- Прощайте! Мы вряд ли вернемся назад!//

В страну Джамблей, то есть в страну путаницы и неразберихи (jumble), отчалили по волнам отважные мореходы.

Им кричали: - Побойтесь греха!
Возвратитесь, вернитесь назад, а не то
Суждено вам пропасть ни за что ни про что!..
Отвечали пловцы: - Чепуха!

А еще были "Кот и Сова, молодая вдова", и "Дочь пеликанов с королем-журавлем", унесшиеся прочь из родимой земли, и множество других, бросившихся очертя голову в стихию неведомого.
В начале 1849 года Лир предпринял первую попытку достигнуть Святой земли. Через Албанию, Грецию и Мальту он добрался до Александрии Египетской, откуда собирался вместе со своим другом Джоном Кроссом пройти на верблюдах "путем древних евреев" через Синай в Палестину, а оттуда - в Ливан.
В этом переходе через пустыню Лир склонен был всему радоваться:
"Я рассказывал тебе, что мой друг Кросс приготовил все для нашего путешествия, но ты не представляешь себе, в какой восхитительной маленькой палатке мы живем! <...>Наш драгоман Ибрагим - преизрядный повар. Сегодня, например, у нас был суп, тушеная и жареная птица и блинчики на обед. <...> Сначала мы с Кроссом час или два идем пешком, и он читает немного из Библии. Пустыня великолепна для ходьбы - больше напоминает хороший гравий, чем песок. Около Суэца два дня можно наблюдать длинные гряды Джебель Атака, по которым, считал Фараон, исраэлиты "плутали в земле". <...> Погода в основном исключительная - напоминает погожий октябрьский день в Англии: ясно и солнечно, и воздух совсем сухой. Закаты великолепны. <...> Вся местность, прежде чем ты достигнешь Красного моря, поразительно иллюстрирует описание исхода исраэлитов... Но я должен прерваться, ибо сейчас 6 часов, верблюды начинают рычать и вопить, словно их режут, что означает только, что они слышат движение арабов и предвидят погрузку".
Далее в письме следуют описания живописных местностей, представших взглядам путешественников, следующих маршрутом "исхода исраэлитов из Египта", описываемым в 14-й главе книги "Исход": «Мигдоли, Пихихарот, "Ад-жун Муса" - "Источника Моисея". 25 января караван достиг "Эль Раха, большой равнины, которую мировая традиция определила как место израильского лагеря у подножия грандиозной горы, названной Хо-рев, или Синай. Чудесное и избыточное величие этого места не поддается описанию, хотя я надеюсь показать тебе зарисовки. Равно изумительно соответствие всего вида описанному в Писании. Я верю, а также и мой друг, что этот Лейпсиус, лорд Линдсей и другие остановились на выборе других мест для горы Синай исключительно ради того, чтобы прослыть основателями некой новой теории. <...> Эти горы, начиная с самых ранних авторитетов, всегда считались Синаем, или Хоревом. Монастырь - греческий - построен в VI веке".
Дальше Суэца эта экспедиция, однако, не пошла. Резкое изменение погоды заставило Лира повернуть назад, и земля обетованная осталась за горизонтом. Вскоре он отплыл из Александрии на Мальту.
Вторая, на этот раз более удачная попытка была совершена девять лет спустя. В 1858 году Эдвард Лир, заручившись заказами нескольких состоятельных англичан на большие полотна с изображениями святых мест в Хевроне, Вифлееме, Иерусалиме, Назарете и на Генисаретском озере, прибыл в Палестину. Главные подробности этой поездки содержатся в письме, которое Лир отправил 27 мая из Дамаска леди Уолдгрейв, заказавшей две картины, одна из которых - вид Иерусалима - находится ныне в Музее Израиля:
"Сегодня сирийский хадж отбывает в Мекку, и так как ни малейшей возможности рисовать где-либо на улице нет из-за возбуждения праведного мусульманского духа, находящего отдушину в побивании неверного камнями, я останусь [в гостинице], чтобы исписать лист, а то и два, которые через пару недель, быть может, достигнут Вас, дабы занять час-другой Вашего досуга.
Мое пребывание в Иерусалиме, а вернее, напротив сего города, ибо я разбил палатки на Масличной горе, убедившись, что это лучшая точка для Вашей картины, было наиболее цельной частью моей поездки. Я мог сосредоточиться полностью и наилучшим образом на своем занятии в мире и спокойствии, тогда как большая часть моего палестинского путешествия прошла при совершенно иных обстоятельствах".
Об одном из этих обстоятельств, случившемся по дороге из Петры к Мертвому морю, Лир писал в своем дневнике:
"Этой ночью в лагере, сразу же за палатками, расселись в ряд десять черных фигур". Лир уплатил нечто вроде дани или лицензии на работу шейху Хоуэйтата, но то были феллахи из Дебдибы и других окрестных деревень. Они требовали для себя дополнительного бакшиша. Лир отказался платить и отправился рисовать в ближайший вади, а вернувшись, обнаружил две сотни пришельцев и самого шейха верхом на белой кобылице. Лир распорядился сворачивать шатры и сниматься с места, на всякий случай написав свое имя на скале. Он собирался уже залезть на верблюда, когда события приняли совсем жуткий оборот: "Один из каналий помоложе схватил меня за бороду, и целая куча негодяев подключилась к этому безобразию. Вся моя одежда была расстегнута, и в мгновение ока изъято все содержимое моих карманов, от долларов до перочинных ножей и крутых яиц". В конце концов, когда в лагере не осталось ничего, что можно было украсть, шейх убедил налетчиков отправиться по домам.
Отношение путешественников к "детям пустыни" в результате этого события и многочисленных историй с ограблениями иностранцев, происходившими то тут, то там, стало носить куда менее идиллический характер, чем во время его "синайской кампании". В письме к леди Уолдгрейв он писал:
"Я должен часто и надолго останавливаться, так что избежать этих гнусных арабов нелегко. Вся Изреэльская долина, к примеру, кишит ими, и они нападают на всех проезжающих. Из известных имен - лорд Дангласс, полковник Кэст, сэр Дж. Фергюссон, и недавно были ограблены многие американцы, а некоторые убиты. Судьба одной большой американской экспедиции около Назарета была бы невероятно нелепа, если бы не была столь ужасна: арабы утащили буквально все, кроме одного большого одеяла, из которого мистер и миссис Т. сделали два одеяния и в таком виде прибыли в город. <...> Что касается экспедиции доктора Бити десять дней назад - неудача была столь же велика, если не больше: они собирались уже в Америку, но эти звери забрали все их сокровища, не только одежду, но и книги, и коллекции растений, и т. п., вещи для них бесполезные, но взятые, вероятно, для развлечения их мерзких маленьких грубых черных детей".
Вот уж, что называется, "politically correct"! Представим себе, однако, каково оказаться начисто ограбленным в пустынных палестинах. Так и вспоминается немедленно образ автора, созданный им самим в стихотворении "Эдвард Лир о самом себе":

Если ходит он, тростью стуча,
В белоснежном плаще за границей,
Все мальчишки кричат:
- Англичанин в халате бежал из больницы!//

Он рыдает, бродя в одиночку
По горам, среди каменных глыб,
Покупает в аптеке примочку,
А в ларьке - марципановых рыб.

Да и то только в том случае, если дождется денежного перевода с большой земли.
"В Иерусалиме, - писал в том же письме Лир, - достаточно того, что заставляет человека задуматься о жизни, и я чрезвычайно рад, что побывал там. О мой нос! О мои глаза! О мои стопы! Как все вы страдали в отвратительном сем месте! Ибо, позвольте мне сказать, физически Иерусалим - грязнейшее и мерзейшее место на земле. Горькая и скорбная судорога души поражает вас на его улицах, и воспоминания о его обличье суть только страшные сны убожества и грязи, шума и тревоги, ненависти и злобы и всяческой жестокости. Но снаружи он полон меланхолической славы, изысканной красоты и истории всех минувших веков. Каждая точка заставляет представить себе тускло мерцающие останки прошлого - или времена Римской войны и великолепия (ибо Элиа Капитолина была красивым городом), или смутные годы мусульман и крестоносцев, долгую-долгую тоскливую зиму глубокого отчаяния и беззакония".
Особенно едкие строки касаются положения дел и нравов в христианском Иерусалиме:
"О небо! Если бы я хотел предотвратить обращение турок, евреев и язычников в христианство, я бы отправил их прямой дорогой в Иерусалим! Клянусь, я мог бы сам стать иудеем, что и впрямь совершил недавно один американец. Во всяком случае, евреи не лгут, они поступают в соответствии со своей верой и гораздо меньше враждуют между собой, чем христианское сообщество (но, между прочим, они отлучили сэра М. Монтефиори в трех синагогах, так как сочли, что он пытается насадить христианский образ жизни).
Но это самое христианское сообщество, нагло претендующее на превосходство в этой и будущей жизни, ежедневно попирает ногами самые святые доктрины Христа: "Говорю вам, любите друг друга" - слова, которые Эксетер Холл или доктор Филпоттс, кальвинист или пресвитерианец, армянский монофизит или копт, грек или католик, встречают криками насмешек и богохульственного глумления. "Вы почти убедили меня не быть христианином", - таково внутреннее чувство человека, отправляющегося в Святой город беспристрастным к религиозным партиям. Таково, по крайней мере, мое собственное обдуманное мнение, пока "Грядущий Храм" так далек <...>, словом, пока Иерусалим является тем, чем он является в христианских догмах и теологиях, до тех пор религия Христа будет, и вполне законно, объектом глубокого презрения и отвращения для мусульманина, омерзения и осмеяния - для еврея.
Одно слово о евреях: идея обращения их в христианство в Иерусалиме является для здравого наблюдателя столь же абсурдной, как если бы создали общество в целях обращения всей капусты и клубники в Ковент-Гардене в пироги с голубями и турецкие ковры".
Наилучший вид на этот нереальный город открывается откуда-нибудь с птичьего полета или с высокого холма - что многократно подтверждалось очевидцами непрекращающейся священной истории:
"Вот Вифания - тихий покойный уголок в пейзаже долины, вот Рефаим - и вы видите филистимлян, толпящихся на зеленой равнине. Вниз по этому ущелью вы направляетесь в Иерихон. С этой точки видите Иордан и Галаад. А вот Анатот и позади дороги Сеннахериба - Михмас, Гива, Эфраим. Вот длинная линия холмов Моава. Это Иридион, а ниже виднеется кромка Вифлеема. Эта высокая точка - Неби Самуэль, а за ней - Рама. Одинокий пик поблизости - Гива Саулова".
Да, друзья, речь идет о знакомом каждому иерусалимцу и гостю нашего города Гиват-Шауле - где нынче кладбище, налоговое управление и промзона. Да и сами мы - в один прекрасный день внезапно сорвавшиеся с места и пустившиеся в решете в дальний путь (как было заповедано еще праотцу нашему Аврааму) или только еще ждущие своего звездного часа - не являем ли мы собой синеруких джамблей, с головами зелеными джамблей, усевшихся на горном хребте в таинственной земле запредельных смыслов?

Каждый раз, оказываясь среди приятелей по прежней жизни - коптов, католиков или монофизитов, мусульман и евреев - где-нибудь в нормальных, "человеческих" странах, я слышу от них знакомые с детства слова странного, угрюмо-дурашливого человека по имени Эдвард Лир:

- Если мы доживем,
Все мы тоже туда в решете поплывем!