Линор Горалик: Как человек попадает на такую должность — и как именно вы оказались этим человеком?
Мария Альтерман: На самом деле я в этом смысле не показатель, моя история не отражает то, как обычно это происходит. Обычно туда попадают по знакомству. Если кто-то очень сильно хочет попасть именно в пресс-службу, он туда дозванивается и в конечном итоге знакомится с офицерами. Но чаще, во всяком случае, в международном отделе, бывает так — у какого-нибудь аргентинца есть друг-костариканец, который прекрасно пишет по-испански, и аргентинец его туда приводит. Со мной произошло не совсем так, меня знакомый журналист привел в пресс-службу и сказал: «Вот журналистка, призывная, давайте она будет у вас».

ЛГ: То есть до этого вы работали журналистом?
МА: Да. Я поступила в институт в 16 лет, на социальную антропологию. И сразу оттуда ушла — социальная антропология была мне просто близка, и туда не надо было сдавать математику, а на лингвистику, куда я очень хотела, математику надо было сдавать. В итоге я проучилась совсем немножко, один курс, и начала работать журналистом. То есть какое-то время я работала секретарем, но в основном — журналистом.

ЛГ: На русском, на иврите?
МА: На русском. Я не знала иврита до того, как репатриировалась в Израиль. Мне тогда было 19, я жила в Москве. Сначала работала в «Избранное.Инфо», это был такой небольшой ресурс, я писала про дела юристов Ходорковского, там был Алексанян, Бахмина — вот про них я писала. Это было… тогда это было возможно. Я делала это просто потому, что могла. Потом я работала немножко в «Гранях», а через какое-то время начала преподавать русский язык как иностранный и пошла работать в «РИА Новости» продюсером видео-отдела. Потом моя должность стала называться редакторской. И уже там я приняла твердое решение уехать, неважно куда, и поехала в Израиль, потому что туда годом раньше уехал мой младший брат. В Израиле я ничего особенного не делала, учила иврит, не планировала продолжать работать в журналистике, но у меня очень быстро появились знакомые журналисты, и вот так я попала в пресс-службу. То есть на самом деле я мечтала пойти работать в полицию, такой у меня был план.

ЛГ: И быть в полиции кем?
МА: Солдатом.

ЛГ: То есть рядовым полицейским?
МА: Да. Ну, потом, может быть, и офицером.

ЛГ: Почему?
МА: Потому что я очень много общалась с правозащитниками и сама до сих пор собираюсь стать правозащитником, и для меня очень важно было понять, как полиция работает. Мне казалось, что у меня не будет другого шанса побыть юным, молодым человеком, который узнает, как устроена полиция. Ну и вообще, это очень много говорит о любой стране. Понятно, что, работая в полиции, можно многое узнать. А потом меня позвали в пресс-службу, я поговорила с родителями, родители мне сказали, что это потрясающе…

ЛГ: Это еще до армии? До какого возраста сейчас можно призывать девочек, кстати?
МА: До 20. Ну и после этого я почти год работала сиделкой в доме престарелых.

ЛГ: Тяжелая работа.
МА: Нет, очень-очень приятная работа, мне она страшно нравилась, мне не хотелось в армию даже из-за этого, но потом я все равно призвалась. Меня долго, со сложностями, призывали. В какой-то момент я решила, что пойду сначала на курс армейского гиюра. Есть курс, проходящий на учебной базе, где новым репатриантам преподают, что такое иудаизм. Евреи могут не продолжать, не принимать гиюр, просто они там узнают от традициях, шабате, кашруте, становятся вписаны в общество. Важно, что на этом курсе вместе много новых репатриантов, у которых плохой иврит, и тех, кто просто не очень хорошо понимает про иудаизм, но родился и вырос в стране. Получается такая адаптация. Длится курс три месяца, потом идут семинары для тех, кому надо принимать гиюр. Я сначала решила идти до конца, у меня мама русская, но это очень много работы, и в какой-то момент я подумала, что мне это не нужно. Уже буквально перед самым гиюром я решила, что всё, семинары для меня закончились. И пошла в пресс-службу.
Там я попала в международный отдел. Поскольку я занималась до этого новыми медиа, лучше было идти на ту же должность, но русского отдела тогда еще не было. Были испанский, французский, английский, туда взяли еще одного мальчика, и вот мы вдвоем стали работать.

ЛГ: Когда вы пришли в отдел, у вас было представление о том, какой будет эта работа?
МА: Да. Мне сказали на собеседовании — я прошла два, то есть просто в пресс-службу и собственно в отдел новых медиа — что есть сайт и есть поддержка сайта, то есть Twitter, YouTube, социальные сети. Понятно, везде своя специфика, русскоязычные немножко не такие, как франкоязычные и так далее. Это и есть предмет моих исследований, мне придется предоставлять отчетность, стратегию, как лучше работать с русскоязычной аудиторией еще до того, как я начну это делать. Но все были уверены, что у меня не будет с этим проблем. У меня есть напарник, который занимается тем же самым; за исследования в основном отвечает он, а я отвечаю за переводы, создание текстов и их адаптацию для аудитории.

ЛГ: Сколько времени вы в этой должности?
МА: Девять месяцев.

ЛГ: Что такое для ЦАХАЛа новые медиа? Онлайн?
МА: Да.

ЛГ: Как принимаются решения о том, что публиковать, а что — нет, какие темы поднимать, а каких избегать, про что писать в социальных сетях, а про что — нет?
МА: Мы пишем про то, что интересно читателю. На это мы ориентируемся в первую очередь. Во вторую очередь говорим обо всем, что касается происшествий. То, что традиционные СМИ, которые существуют в онлайне, могут написать не так, как мы бы этого хотели.

ЛГ: Чтобы понять, что интересно читателю, надо, наверное, как-то себе его представлять. Каким видится вашему отделу русскоязычный читатель ЦАХАЛовских соцсетей?
МА: Это человек, который любит все военное и любит силу.

ЛГ: Они обычно израильтяне или нет? Какого они возраста? И какого пола, кстати?
МА: Это в основном мальчики, потому что, понятно, девочек мало интересует армия и вообще все, что касается военных действий. Понятно, что такие девочки есть, но в основном это мальчики любого возраста. Мальчики, которым нравятся танки, — нам есть, что им показать. Мальчики, которым нравятся пушки, — нам есть, что им показать. Мальчики, которым нравятся девочки…

ЛГ: В униформе.
МА: Ну да. Все это. Люди, которых вообще интересует, как устроена армия и так далее. В основном это действительно мальчики. Но почти всех возрастов, особенно — мальчики, которые служили. Израильтяне в меньшей степени, потому что мы объясняем азы, а они уже обычно знают об армии больше.

ЛГ: То есть для них это слишком простая коммуникация, не инсайдерская, недостаточно вовлеченная?
МА: Да, они постоянно задают вопросы. Понятно, что израильтяне читают нас пристально, им действительно это интересно, просто для них это очень проходные тексты.

ЛГ: Армия, что бы она ни делала, находится в спорной ситуации. Каждое действие армии — это новая спорная ситуация. Сколько СМИ — столько мнений, сколько читателей — столько мнений. Как принимается решение о том, в каком ключе подавать информацию?
МА: Дело в том, что у армии нет этой проблемы со спорностью. Армия выполняет свою функцию, и офицер, который находится на месте событий и имеет дело с сотрудником пресс-службы, просто рассказывает ему все, как есть. Есть вещи, которые запрещено рассказывать из-за секретности, но у армии как таковой обычно не бывает морально-этических вопросов, потому что с точки зрения закона все очень четко проинструктированы. И если всплывает нарушение, совершенное конкретным солдатом, то речь идет не о том, что армия ведет себя неправильно, а о том, что солдат нарушил закон, и он будет наказан.

ЛГ: СМИ всегда интерпретируют действия. Какая интерпретация была бы желательна для армии? Что бы армия хотела, чтобы о ней думали, и каков дискурс, в котором армии хотелось бы о себе говорить? В качестве простого примера — как бы армия, скажем, отвечала на вопрос о том, чем она, армия, занимается вообще?
МА: Армия охраняет покой граждан. Армия занимается в основном тем, что предотвращает теракты. Армия не занимается завоеванием новых территорий. Это абсолютно понятно, что и левые, и правые недовольны армией. C моей точки зрения, это правильно и хорошо, хотя они должны спорить не с армией, у армии есть совершенно конкретная повестка. Армия на самом деле комплектуется и из тех, и из других, она не упала с неба. Это просто армия, состоящая из тех же самых правых и левых, которых можно там наблюдать сколько угодно. Они сами недовольны своими действиями, но сами идут в армию, потому что считают, что там будут полезнее всего. На мой взгляд, мы, в общем, правильно живем.
Я не могу ни с кем спорить от имени армии, потому что у армии нет и не может быть политической позиции. У армии есть только задача.
Когда у нас были выборы, я была еще на курсе, и нашим командирам было запрещено говорить, за кого они голосуют, потому что они для нас авторитет, и это могло на нас повлиять.

ЛГ: Когда решается, какой материал публиковать, какую картинку вешать — какие правила надо соблюдать?
МА: Правило только одно — мы не публикуем ничего секретного. Нет, есть и второе, очень важное, — мы не публикуем ничего ужасного. Обычно единственное, откуда мы можем такое взять — это палестинские СМИ или СМИ сектора Газа, они иногда распространяют фотографии чудовищного содержания про их собственные внутренние казни. Конечно, мы настаиваем, абсолютно не политически, но настаиваем на том, что ХАМАС — это террористическая организация, которая не должна главенствовать в секторе Газа. Фотографии кровавых казней, которые они сами распространяют, были бы нам очень на руку, но мы не можем их демонстрировать, потому что это чудовищно. Кроме этого — никаких особых правил.

ЛГ: Сколько сейчас человек в вашей группе во ВКонтакте?
МА: Тысяча восемьсот с лишним. Это не очень много. Facebook у нас сейчас в процессе разработки; я не знаю, какие там будут результаты, но предполагаю, что работать он будет лучше — там более политически активная аудитория, чем во ВКонтакте.

ЛГ: Люди часто комментируют посты?
МА: Да. И задают вопросы. Чаще всего — как попасть в ЦАХАЛ, если ты не еврей. Это спрашивают русские, которые хотели бы служить в армии. Русские, живущие в России, которые не хотят идти в российскую армию, а хотят идти в израильскую. Это то, что обсуждают везде и всегда, это вопрос, который получаю не только я, его получают практически все солдаты, о которых известно, что они служат. Им это на почту приходит от незнакомых людей.

ЛГ: И что с этим вопросом делать?
МА: На него, к сожалению, есть стандартный ответ — что по закону РФ это невозможно. Если ты гражданин России, ты не можешь служить в другой армии по закону о наемничестве. В принципе, граждане США, например, могут это делать. Есть специальные программы в армии, которые адаптируют людей, по ним можно приехать, отслужить и уехать. Понятно, что существует очень много вакансий для разных инженеров, людей высококвалифицированных, которые нужны армии, которых можно пригласить по рабочей визе и так далее. Это будет не совсем армия, но это возможно. Но просто приехать и отслужить, будучи российским гражданином — увы, никак. В том числе и потому, что ЦАХАЛ не может подвергать человека такой опасности.

ЛГ: Вы имеете право призывать людей репатриироваться?
МА: Нет. Мы не призываем людей репатриироваться, потому что это не совсем наша задача. Но мы постоянно публикуем материалы вроде «Этот мальчик репатриировался, сейчас он служит в боевых войсках, у него все хорошо».

ЛГ: Задают вопросы о девочках и службе девочек?
МА: Да. Главный вопрос: «Как это получается?» И главный комментарий, совершенно непонятный местным: «Женщина не может служить в армии, женщина не должна служить в армии, это противоестественно, прекратите это немедленно, как вы это допустили?!»

ЛГ: Что отвечаете?
МА: Мы ничего не можем ответить на это. Невозможно представить себе ЦАХАЛ без женщин, он не существует без женщин, он с самого начала подразумевал их участие. Да, он состоит из людей — женщин, мужчин, здоровых, инвалидов — из всех. И иначе это не работает.

ЛГ: Как вы ведете себя с людьми, которые не тролли, а просто говорят какие-то вещи, идущие вразрез с вашим представлением о мире?
МА: Ну… они же обычно нелогичны. Вот сообщение: «Женщины бесполезны в армии». Ответ: «Женщины не бесполезны в армии. Женщина даже может быть боевым офицером». Последний пост у нас был про женщину, которая водит “hummer”. Это ее задача. То есть она лейтенант, боевой водитель. Очень много комментариев про то, что женщина не может водить машину и не может служить в армии. Но вот же она, да? Вот она, она этим занимается — и мало того, это женская должность.

ЛГ: То есть фактически вы не вступаете с ними в спор? Или вступаете?
МА: Это действительно спор своего рода, но это спор очень простой: вот доказательство того, что вы не правы.

ЛГ: Но вы можете в комментариях спорить с ними?
МА: Да.

ЛГ: Бывают антисемиты, тролли, душевнобольные. Что с ними делать?
МА: Ничего. Ну, если они очень много ругаются матом, мы их баним просто, потому что это как-то грязновато. Мы не хотим множить грязь у нас в группе.

ЛГ: А если они адекватно разговаривают, но ведут себя неприятно?
МА: Мы думали, что мы будем с этим делать, но решили не делать ничего. Обычно там достаточно людей, которые могут высказываться гораздо менее нейтрально. Мы можем прийти и выдать интересный факт. Можем просто сказать — не ругайтесь матом. Обычно мы просто наблюдаем дискуссию, и очень часто эта дискуссия уходит в другие группы, где гораздо больше антисемитизма. Мы не вмешиваемся в это особенно сильно, мы поддерживаем порядок у себя. То есть каких-то вопиющих вещей еще просто не случалось, наверное.

ЛГ: Люди, с которыми вы общаетесь в Cети, знают ведущих вашего блога? Знают, что это делаете вот вы, Маша Альтерман?
МА: Нас двое. Меня они знают, потому что я отвечаю иногда от имени армии, иногда от имени Маши, потому что это можно делать. Это не всегда удобно, но не вызывает нареканий ни у кого из моих командиров, и я считаю, что это правильно.

ЛГ: Не нарушает ли это ваше чувство безопасности? Наверняка попадаются не самые адекватные читатели.
МА: Да. Но я не боюсь сумасшедших в Израиле. Все сумасшедшие израильтяне, которые мне попадаются, все равно тактичные и мягкие, просто безумные. А люди, которые пишут ужасные вещи — они, как правило, не живут в Израиле. Понятно, что иногда я бываю в Москве… Но это очень сильно размежевано — то, что происходит в социальных сетях, и моя личная жизнь. Это вопрос, конечно, моей личной ответственности, поскольку очень просто довести это взаимодействие в сетях до реальной опасности. Но ведь удобно, что люди знают, что я админ, потому что я могу разбираться с ними не на страницах группы. Они могут написать лично мне: «Почему ты не пишешь это, давай сделаем, напишем о такой-то теме». Они знают, к кому обратиться.

ЛГ: Бывает, что они предлагают вам хорошие темы?
МА: Да. Это личные истории, это солдаты. Люди, которые просто хотят дружить, потому что русскоязычная среда — она в Израиле не очень большая, особенно когда ты молод и только что приехал. Они через меня как-то выходят на тусовку свою. И это на самом деле очень здорово. У нас там был первый человек, вообще первый, у которого я взяла интервью как у солдата, — сейчас он постоянно в группе, постоянно разговаривает, для него это очень важно. Сейчас он уже, правда, дембель. Мы сделали с ним еще один проект потом, он очень много знает об армии. Я тоже много знаю об армии, потому что это моя задача, и если я чего-то не знаю, то всегда могу пойти и спросить. Но у него есть какие-то практические знания про поле, про то, как происходит бой, — он может ответить прямо сходу, и он это делает, и для него это тоже важно.

ЛГ: То есть он ваш консультант?
МА: Да, у меня есть несколько таких, например, в авиации — мой младший брат, который очень хорошо понимает, как это все устроено. Есть друг — танкист, есть друг — артиллерист.

ЛГ: Что труднее всего в этой работе?
МА: Труднее всего когда что-то действительно происходит ⁽¹⁾×(1) Беседа Линор Горалик и Марии Альтерман состоялась до начала операции «Нерушимая скала».. То есть, например, когда мы ждали, что США ударит по Сирии, для нас это был непростой период, потому что мы должны были подготовить очень много материалов. Понятно, что… потом их будет готовить некогда.
Мы — маленький отдел, нас двое, и полная боевая готовность, и очень много напряжения — но ничего не произошло в итоге. Мне было бы интересно, если честно. То есть мне не хотелось бы войны, но мне интересно посмотреть. А так, обычно самое сложное — то, что мы всегда на связи. Если сейчас что-нибудь начнется — неважно, что я в Москве, я должна буду работать.

ЛГ: Бывали ситуации, когда приходилось работать в неурочные часы?
МА: Да, приходилось. Это то, что постоянно происходит. Мы не можем просто взять и отключить телефон, это запрещено, мы должны всегда быть на связи — по крайней мере один из нас. Как только какой-нибудь палестинец бросает «коктейль Молотова» в израильский автобус, мы должны об этом написать в твиттер ЦАХАЛа. Во-первых, чтобы об этом знали СМИ, которые нас мониторят. Во-вторых — чтобы не было никаких интерпретаций потом, что кровавая израильская военщина задержала арабского подростка непонятно за что. Он бросил «коктейль Молотова» в автобус! Люди вообще должны знать, как это происходит: что вот это вот — «коктейль Молотова» и это вообще-то бомба, а вот это — израильский автобус. И чтобы без глупостей.
И еще это такой вопрос статистики. Вот человек постоянно читает твиттер ЦАХАЛа — и понимает, что в Израиле не страшно, что в Израиле спокойно, но объем происходящего достаточно большой. Примерно раз в неделю на нас падает ракета из сектора Газа, каждый день где-нибудь забрасывают камнями машины, пару раз в неделю — «коктейль Молотова».

ЛГ: Есть чувство, что СМИ мониторят ЦАХАЛовские твиттер и ВКонтакте? И важно ли вам, чтобы это происходило?
МА: Есть, да. У нас вообще периодически внезапно начинаются какие-то всплески, когда, например, Алексей Венедиктов ретвитит наш твит, совершенно какой-нибудь нейтральный, какую-нибудь фотографию с девочкой, и сразу начинается обсуждение. Становится понятно, что на самом деле нас читают, но по тем причинам, по каким мы на самом деле хотели бы работать с журналистами. Понятно, что разговаривать с ними — не наша задача; при этом периодически журналисты выходят на нас (или на меня лично), хотят с нами разговаривать, и мы их переправляем в отдел связей с прессой. Но это интеракция, это очень важно. И то, и другое показывает — да, мы работаем, и действительно есть какой-то фидбэк, именно от журналистов.

ЛГ: Есть ли разница в вашей работе и в работе, скажем, вашего англоязычного отдела? Чем отличается ведение англоязычного твиттера от вашего?
МА: Дело в том, что мы — один отдел, и все, что мы разрабатываем, мы разрабатываем вместе. Поэтому тексты для твиттера у нас всегда очень похожи.

ЛГ: А если сравнивать ваш ВК и их FB?
МА: Тут есть большая разница. Они очень экзальтированные.

ЛГ: В смысле — патриотически возбужденные?
МА: Да. У них есть очень много текстов, которые, если перевести дословно, будут выглядеть глуповатыми — хотя там, конечно, есть много хорошего. Что-то вроде: «И вот ребята, только вчера бывшие школьниками, поднимаются на гору, на Масаду…» — и это все в настоящем времени. У них другая аудитория. И мы такие взрослые уже, а они только-только начинают быть писателями. Они могут самовыражаться, и они это делают.

ЛГ: Почему? Их аудитории это нужно?
МА: Да. Их аудитория — это в том числе такие фанаты ЦАХАЛа, евреи, которые живут в Америке. А у нас в основном солдаты уже с высшим журналистским образованием приехали в Израиль, и для них это очень-очень важно. Русскоязычная аудитория не воспринимает ни жесткую пропаганду, ни агитацию. Надо говорить строго по делу, а еще лучше — цинизм и агрессия. Хотя понятно, что на цинизм мы не способны, ну на очень легкий цинизм разве что.

ЛГ: Какого рода этот цинизм? Отношение к Израилю без придыхания?
МА: Людям не хватает такой позиции по отношению к врагу: «Мирные жители? Ха! Знаем, какие вы мирные жители!» Даже законченные антисемиты не любят арабов. И особенно — не антисемиты. Кстати, это третий по частоте вопрос — «Когда будут зачистки? Когда, наконец, будут зачистки?»

ЛГ: И что делать с этим вопросом?
МА: Ничего. ЦАХАЛ не занимается зачистками. ЦАХАЛ охраняет покой граждан.

ЛГ: Вы так и отвечаете на этот вопрос?
МА: Да.

ЛГ: Что дальше? Как будут развиваться русскоязычные соцсети ЦАХАЛа?
МА: Дальше Facebook, потом наш собственный сайт.

ЛГ: Инстаграм?
МА: Инстаграм — это не то, что стоит переводить на другой язык. У нас есть инстаграм на английском, и этого достаточно.

ЛГ: На него подписывается ваша русскоязычная аудитория?
МА: Мы его не пиарим, не пересылаем их туда. Многие русскоязычные читают Facebook, и мы периодически пересылаем людей оттуда, пишем в англоязычной группе для русскоговорящих объявление по-русски, что у нас есть ВКонтакте. И к нам приходит бешеное количество людей.

ЛГ: У вас много сложных и нервирующих тем. Бывает ощущение, что читатели вдруг сходят с ума по какому-то поводу? И что тогда делать?
МА: Бывает. Но я очень редко сама схожу с ума. Меня сильно расстраивает, когда окружающие сходят с ума, но это либо совсем сумасшедшие, то есть конкретно сумасшедшие, которые от нас не уходят, они всегда, либо какая-то такая массовая штука — и она проходит. Ну, неделя-две — и все.