«Фидер», «кабель», непонятные технические аббревиатуры — в этом месяце именно такой набор слов был наиболее привычным для Юлии Мучник, телеведущей канала ТВ2 в Томске, лауреата многочисленных ТЭФИ. Сначала связисты объявили каналу о поломке этого самого фидера и отключили ТВ2 из эфира. Ремонт растянулся на два месяца. Роскомнадзор пригрозил каналу отзывом лицензии, если вещание не будет восстановлено. Так стала понятна истинная причина этих событий — борьба с последними из могикан, с независимым телевизионным каналом. Незадолго до дня, когда каналу грозило окончательное отключение, связисты починили фидер. Сейчас вещание восстановлено, ТВ2 снова в эфире, но можно предположить, что это только временное перемирие.
Мария Шубина: Юлия, два месяца телеканал ТВ2 работал только в интернете и кабельных сетях, а те, кто принимают эфирный сигнал (это больше половины города), вас не видели, потому что связисты якобы никак не могли починить фидер. При этом вас могли лишить лицензии за то, что вы не вещали. Как вам жилось в литературе абсурда?
МШ: Ясно, что причина нападок на вас в отсутствии свободы слова, в том, что она считается вредной. Но был ли конкретный повод?
ЮМ: Нам постоянно задают этот вопрос, и у меня нет на него какого-то четкого ответа. Накопилось, видимо. Еще когда 14 лет назад уничтожали то, прежнее НТВ, мне было очевидно, что это начало конца, что информационное поле будут последовательно зачищать, а значит, рано или поздно должны прийти и за нами. Но мы тут далеко — на окраине, маленький городок в Сибири. Просто понадобилось много лет, чтобы эта волна докатилась и до нас. Мы действительно не знаем, кто инициатор этой атаки. Этот человек (или люди, или структуры, или организации) спрятался за кусок кабеля. Они действовали через связистов и Роскомнадзор. Мы-то открыты, мы в эфире, мы даем интервью, а эти люди отмалчиваются и ждут окончательной отмашки, чтобы нас, так сказать, грохнуть. Это могут быть местные чиновники — и рангом пониже, и рангом повыше. То, что они относятся к нам, мягко говоря, недоброжелательно, для нас совершенно очевидно. Мы не раз через посредников, через пресс-службу получали сигналы, что нам осталось недолго, что мы доработаем только до лета, а может, и до лета не доработаем. Мы знали, что представители федеральной власти в Томске постоянно строчат на нас какие-то доносы. Хотя мы ведь совсем ведь не оппозиционный канал. Мы просто приглашаем в студию людей, которых не приглашают на федеральные каналы, и поднимаем темы, которые на других каналах не поднимаются, и можем показать документальный фильм, который запрещен к показу на федеральном ТВ. Мы знаем, что все эти эфиры становятся поводом для доносов. При этом местные ребята из областной, из городской администрации всерьез считают, что если мы не будем рассказывать о социальных и коммунальных проблемах Томска, то их рейтинг будет держаться и повышаться. А вот если мы о чем-то рассказали — например о национальном конфликте в томской деревне, — это его понизит. И нам начинают звонить: вы раскачиваете лодку, зачем вы об этом рассказываете? Мы вынуждены говорить банальные вещи: что как раз если проблему замалчивать, то ситуация может взорваться, что надо дать выговориться всем сторонам конфликта, надо в нем разобраться, что есть журналистика, есть профессия, что мы — просто посредник между властью и обществом, измеряем, так сказать, температуру по больнице, а вы уж реагируйте, когда видите, куда столбик термометра поднимается-опускается. Но это все такие банальности, что в сотый раз проговаривать их уже и не всегда есть силы. Ну а последней каплей, возможно, стали наши репортажи из Киева. В начале зимы мы послали туда съемочную группу, чтобы самим разобраться, что происходит на Майдане. Это было еще до самых кровавых столкновений. В нашем сюжете говорили стоявшие на Майдане, потом наша съемочная группа поехала на юго-восток страны и предоставила слово тем, кто событиями на Майдане был недоволен и напуган. То есть все по правилам — в сюжете прозвучали обе точки зрения. Но по нынешним временам это уже крамола.
МШ: Вы считаете, что начало конца — это разгон НТВ 14 лет назад...
ЮМ: Я — историк, я прекрасно понимаю, что у нас вообще неизвестно, когда это самое «начало конца» наступило. Может быть, еще во время татаро-монгольского ига. А может, раньше или позже. Но в 90-е у нас, во всяком случае, было множество иллюзий. Тогда казалось, что из этой колеи можно вырваться. И для профессии нашей это были, конечно, лучшие времена. Хотя я их тоже не идеализирую. Был 1996 год, выборы, когда СМИ впервые были откровенно использованы как инструмент в пропагандистской войне. Откровенно говоря, и мне тогда казалось, что нет какого-то иного выхода, и я тогда понимала своих коллег, которые встали на одну сторону. Но, так или иначе, в 1996 году впервые стало очевидно, что СМИ можно использовать так эффективно: с их помощью можно выиграть выборы, проиграть выборы, сделать политика, уничтожить политика. Ну и потом — нулевые когда наши федеральные СМИ превратились в пропагандистскую машину в нынешнем ее просто-таки опасном для психического здоровья варианте.
МШ: Как вам удается до сих пор держаться? Помогает то, что вы далеко?
ЮМ: Далеко, маленькие — руки не доходят, реальной опасности для федеральной власти вообще никакой не представляем. Что касается местной, тут важно то, что прежний губернатор был адекватен — он на нас часто злился, он был нами часто очень недоволен, последние годы своего пребывания на посту он тоже избегал появляться в нашем эфире, но все-таки мы точно знаем: несколько раз, когда нас пытались закрыть, он куда-то звонил и говорил: «Пусть они будут». К сожалению, мы в такой стране живем, что вот эти телефонные переговоры иной раз играют решающую роль. Так вот, он куда-то звонил в Москву и объяснял, что ну да, ими невозможно управлять, им невозможно ничего приказать, но пусть они работают. Потому что он человек из 90-х, коренной томич, и он считал, что неприлично будет, если при нем уничтожат телекомпанию, которая популярна и любима в Томске. Для него еще это слово «неприлично» было значимо. Сейчас власть в Томске поменялась, и вот это «неприлично», видимо, исчезло. Но при этом есть еще один важный момент — к нам очень сложно прицепиться. Мы профессионально работаем в эфире, у нас очень профессионально выстроен бизнес, он абсолютно прозрачен, у нас блестящая юридическая служба. И за все эти годы нас, конечно, проверяли сто раз. Мы точно знаем, что и телефоны прослушиваются, и почта просматривается, и следят, пытаются бесконечно найти, к чему бы привязаться. Но у нас не нашли даже такой смехотворной зацепки, как опрос у «Дождя». Ничего не нашли и тупо вырубили эфир. Ничего, кроме этого фидера, они придумать не смогли, вот что удивительно….
МШ: И еще вас поддержал сам город?
ЮМ: Да это самое удивительное и трогательное. На первый пикет в защиту телекомпании вышло, наверное, человек восемьсот. Точно сложно сказать, это был пикет, люди приходили-уходили. Несколько сотен точно было. Много это или мало, я не знаю. Я, честно говоря, когда услышала, что какие-то люди организовывают пикет в защиту ТВ2, подумала, что придут профессиональные пикетирующие (такие есть в каждом городе) и будет человек 10. Ведь, кажется, сейчас никто не верит, что что-то можно изменить, всем все надоело, молодежь вообще телевизор не смотрит. А тут я увидела сотни людей на главной площади города — причем люди были очень разные: и молодые, и старые, разных взглядов, разного социального положения... Многие говорили: мы с ними часто не согласны, нам далеко не все нравится в эфире, но они должны быть в городе. Мы имеем право на разную информацию. Так что эти несколько сот человек — адекватных, с какими-то очень хорошими лицами, правильными плакатами — по нынешним временам это, наверное, много. Потом был еще один пикет и еще один митинг — и опять сотни людей. Все-таки телекомпания за эти 23 года стала частью городской истории, городской повседневности. Люди на митинге говорили: мы привыкли просыпаться под их утренние программы, а вечером смотреть их новости. И не смейте лишать нас этой возможности. Тем более что федеральные каналы про наши проблемы не расскажут и случись что — мы бежим на ТВ2. Нам очень важно слышать эти слова наших зрителей. И понимать, что мы нужны городу. Ну и потом многих в городе возмутило, что компанию давят так беспардонно. Есть момент, когда люди чувствуют: фидер — это уж слишком.
МШ: Как в принципе получилось, что вы, историк по образованию, оказались телеведущей?
ЮМ: Это совершенно случайно произошло. Я в 1991 году была доцентом университета, читала лекции по истории Средневековья. А мой хороший знакомый Аркадий Майофис был журналистом ГТРК. Он мне сказал: я ухожу из ГТРК (а он был очень успешный журналист) и попробую создать собственную независимую телекомпанию. Я сказала: это безумие. Начало 1991 года, у всех было ощущение, что вот-вот будет какой-то реванш, вся эта перестройка заканчивается, времена были тревожные, все в магазинах по талонам. И мне казалось, что ничего независимого здесь быть не может. А он сказал: давай попробуем! Компанию создавали его друзья: кто-то ушел из милиции, кто-то — из университетов, ни у кого, кроме Аркаши, не было никакого медийного опыта. Я поначалу воспринимала это скорее как развлечение. Помню, мы сидели у меня дома, придумывали какие-то передачи, ничего не понимая в телевидении, и нам казалось, что это очень просто — делать телевидение.
В мае 1991 года мы вышли в эфир с совершенно непрофессиональными, конечно, программами: я, например, делала обзор прессы — тогда было много всяких газет, журналов. А в августе начался путч, и мы подумали: вот и все, вот и поразвлекались. Но Аркаша, рискуя всем, предложил выйти в прямой эфир и сказать все, что мы думаем по поводу происходящего. И мы на такой эфир решились, не зная, чем это для нас закончится. Я была на седьмом месяце тогда, кстати, и помню, что сижу в эфире и думаю — боже мой, что же я делаю…. И вот центральные каналы показывали балет, а мы выводили в эфир по телефону защитников Белого дома, отправили в Москву съемочную группу, и весь город, абсолютно весь, без преувеличения, смотрел наш канал. Это был звездный час. К нам приходили афганцы, говорили: мы вас защитим, если что; нам приносили всякую провизию. Все это было очень трогательно. Когда к вечеру 20 августа стало более-менее ясно, что у путчистов ничего не получится, стало одновременно понятно, что канал будет жить. Это был первый раз, когда мы вышли в прямой эфир и почувствовали, что такое телевидение. И это был момент, когда город нам поверил.
Потом я долгие годы совмещала телевидение и преподавание в университете. Да и сейчас тоже немного совмещаю. Телевидение оказалось таким очень захватывающим приключением — особенно в 90-е, когда представлялось, что все впереди, мы делаем красивую историю, мы развиваемся, все еще будет.
МШ: Как вам работается с друзьями и родственниками?
ЮМ: Да, мой брат Виктор — наш главный редактор. И он самый замечательный брат на свете и самый замечательный редактор. На ТВ2 вообще сложилась такая семейно-дружеская атмосфера, неформальная. Компанию создавали друзья. И эта дружеская атмосфера, как ни странно, за 23 года не выветрилась. Что, конечно, противоречит всем законам бизнеса, телевидения, вообще жизни. Вроде давно все уже должны были перессориться и разойтись. Но нет. Здесь работают близкие по духу люди. И я знаю, что многих именно это и удерживает на ТВ2.
МШ: Вы — лауреат нескольких ТЭФИ, наверное, многократно получали предложения о работе в Москве?
ЮМ: Нет, я не могу сказать, что продюсеры центральных каналов все эти годы обивали мои пороги и обрывали мне телефонные линии. Там своих желающих работать достаточно. Но два-три стоящих вроде предложения было. Одно предложение было, кстати, прошлой весной. И сейчас, когда я смотрю, как работает этот канал, я не понимаю, как они себе меня представляли там. Я их спросила тогда: вы вообще видели мои программы? Я знала, кто создает этот телеканал, как он создается, подо что он заточен. И спросила, как они меня у себя видят. Они мне забавно ответили: у нас вообще нет никаких ограничений, только два — нельзя критиковать деятельность президента и РПЦ, все остальное можно. Я говорю: ребята, я ни в каком качестве, боюсь, не впишусь.
МШ: То есть никогда идеи переезжать в Москву не было?
ЮМ: Работу в провинции нельзя идеализировать: каждую неделю здесь все надоедает, каждую неделю кажется, что ты уже все исчерпал, у всех взял интервью, все показал, обо всем поговорил. Возникает ощущение, что надо порвать, поменять, хоть куда уехать. Но когда присмотришься, куда ехать, на что все это менять, и попробуешь оценить, что ты оставляешь здесь и что теряешь, то останавливаешься. Ведь — банальная вещь, но теряешь возможность работать свободно. И эта возможность работать свободно в кругу очень близких тебе по духу людей для понятного тебе зрителя в городе, с которым тебя многое связывает, — вот как-то эти все обстоятельства перевешивают возникающее, безусловно, в провинции периодически ощущение исчерпанности и усталости.
МШ: Вас в городе любой узнает? Вы же должны быть очень заметны.
ЮМ: Вы знаете, любого человека, который в телевизоре, будут узнавать, смотреть: где-то я ее видел…. А потом вспоминать: это та, которая сидит в телевизоре. У нас же город интеллигентный, университетский, и даже если люди узнают, они прекрасно понимают, что ты хочешь затеряться в городе в толпе и не хочешь быть узнаваемой, и никто ничем не докучает. Но что приятно: подходить постоянно стали именно в эти дни. Когда была развернута эта атака, людям, видимо, захотелось выразить солидарность. И ко мне, и к нашим ребятам — ко всем подходили. При этом я еще на улице ни разу не слышала «так вам и надо, уже быстрее бы вас грохнули». Все подходили и по телефону звонили с одним: ребята, держитесь, чем вам помочь, как вас поддержать, когда следующий митинг. Вот сейчас это узнавание даже приятным стало.
МШ: Какие у вас отношения с городом?
ЮМ: Вот я как-то цитату у Кафки встретила очень хорошую, про родной город. «Для любого сколько-нибудь тревожного человека родной город <…> — нечто очень неродное, место воспоминаний, печали <...> напрасной растраты сил». У меня противоречивое отношение к Томску. Я здесь родилась, у меня были совершенно удивительные родители, с которыми мне незаслуженно повезло. И папу, и маму здесь очень хорошо знали и любили, они очень много сделали для города. Мама была замечательным врачом, а папа был культуртрегером — он все время возглавлял то дворец спорта, то филармонию, то театр. Деды мои — врачи, сосланы сюда были и тоже много сделали для города. То есть у меня с этим городом связана огромная часть семейной истории, важные и самые лучшие детские воспоминания. Я тут всех и все знаю, и семью нашу здесь все знают, к каким-то местам Томска я очень привязана разными воспоминаниями, проходишь — и что-то в груди екает…. С другой стороны, здесь есть все вечные «прелести» российской провинции: оторванность, замкнутость…. Но что-то тем не менее накрепко к Томску привязывает нашу семью. Видимо, все-таки хорошего с этим городом связано больше, чем нехорошего.
МШ: Вы в свое время взяли одно из последних перед арестом интервью у Ходорковского. Скажите, что вы почувствовали, когда его освободили?
ЮМ: У нас очень сложная история взаимоотношений с Михаилом Борисовичем. Он в свое время, в 2001 году, покупал контрольный пакет акций нашей телекомпании. В связи с чем на ТВ2 случился раскол. Потому что часть ребят и прежде всего Аркаша Майофис считали, что имеет смысл продать контрольный пакет акций, потому что компании нужны инвестиции. Часть из нас, в том числе я, полагали, что это конец независимости компании, и мы были решительно против, вплоть до того, что собирались уходить с работы. И Ходорковский тогда прилетел специально, чтобы встретиться с коллективом, и пообещал нам полную независимость. Наши ребята сидели и задавали ему очень неприятные, острые вопросы, и он терпеливо на них отвечал. Действительно, был принят соответствующий редакционный устав, который гарантировал нам независимость. Мы его тогда спросили: когда за вас возьмутся, как за Гусинского, что будет с нами? Он сказал: за меня никогда не возьмутся, я в политику не лезу. «Но если уж вы такие нервные, давайте пропишем юридический механизм, который позволит в случае чего ТВ2 отцепиться от нас». Юридические механизмы были прописаны, и это в самом деле позволило нам в 2003 году «отцепиться». Поэтому мы до сих пор живы и независимы.
Это предыстория наших с ним взаимоотношений. Мы остались работать. Причем, проверяя гарантии Михаила Борисовича, некоторые наши сотрудники в сюжетах о деятельности ЮКОСа работали в стиле «мимо тещиного дома мы без шутки не пройдем». То есть мало какой другой компании в нашем эфире доставалось так, как ЮКОСу. Иногда журналистов даже приходилось унимать. И Ходорковский, надо сказать, сдерживал свое обещание: никто и ни разу не позвонил на ТВ2 и не сказал: «Вот этот сюжет не показывать». Потом была развернута атака на ЮКОС, и летом 2003 года, когда уже сидел Платон Лебедев, Ходорковский приехал сюда проводить правление компании. И опять, как в 1991 году, я была беременна, опять на седьмом, что ли, месяце и уже в декретном отпуске. Меня из него вызвали и сказали, что будет Ходорковский в студии и надо взять у него интервью. И было это интервью, в котором я спрашивала его про атаку на ЮКОС. И уже после, в редакции мы просто сидели с Ходорковским и, в частности, спросили его: почему вы не уезжаете, ведь ясно, что плохо дело? И он четко и ясно отвечал (по-моему, без позерства): тут мои друзья в заложниках, и семья моя против отъезда — в общем, будь что будет…. Ну и было десять лет тюрьмы. Когда его отпустили, я смотрела пресс-конференцию со своей десятилетней младшей дочкой. И она, конечно, слышала дома эту фамилию, что-то она знала, но, видимо, подзабыла — и спрашивает: «Ходорковский, Ходорковский… а что с ним? Отпустили? А сколько он сидел?» Я говорю: «Представляешь, ты еще не родилась — он сел, а сейчас тебе десять лет — он вышел». У нее глаза округлились. Собственно говоря, этого достаточно. Десять лет человек отсидел, всем понятно, особенно после второго дела, что причины его ареста чисто политические и просто у человека украли десять лет жизни. Все эти годы мне было страшно думать, что родители могут его не дождаться. И когда я видела маму, встречающую его после освобождения, видела, как папа надел ему свою кепку на голову, чтобы он не замерз, я больше всего радовалась даже не за Михаила Борисовича, а за его родителей.
МШ: Как вы считаете, а вообще можно ли сохранить профессию журналиста сейчас?
ЮМ: Знаете, у меня есть ощущение, что у нас профессионально вообще никому не дают работать. Я думаю, врачу какому-нибудь профессионально и честно работать в стране примерно так же трудно, как и нам. Я думаю, что учителю профессионально, честно и независимо работать тоже очень сложно. Киношнику не дадут деньги снимать картину, если он хочет профессионально сделать какое-то кино, а не по заказу и не примеряясь к идеологическим мифам. Но, поскольку наши власти изначально поняли, что телевизор, как почту и телеграф, им надо контролировать особенно, то нашей профессии и досталось больше всего. Просто потому, что эта власть рождена из телевизора, и они, видимо, понимают, что без телевизора никак существовать не могут. Поэтому в этой профессии сейчас, в нынешней ситуации никаких перспектив, конечно, нет. Но мы тем не менее сколько можно, столько будем работать как и прежде. Когда разворачивалась эта атака, мы обсуждали разные варианты. И поняли, что если к нам кто-то придет и предложит сохранить канал в обмен на кардинальное изменение редакционной политики (такие истории бывали), то мы на такой вариант не пойдем…. Хотя мы взрослые люди, у всех дети, кредиты. Для Аркадия Майофиса это его единственный бизнес. Мы понимаем, что теряем. Но как-то по-другому у нас работать все равно не получится. Мы уже себя переделать, даже если захотим, не сможем.
МШ: Вы каждую пятницу цитируете в фейсбуке раввина, почему?
ЮМ: Да у нас, знаете, в Томске есть совершенно замечательный раввин. Я вообще человек далекий от религии. Я ассимилированная совершенно еврейка. Но у нас несколько лет назад появился парень из Израиля, совсем мальчишка — ему двадцать четыре года тогда, кажется, было. Он говорил по-русски плохо, жена тогда тоже не говорила совсем. И вот он приехал в Сибирь и за несколько лет восстановил синагогу, которая была совершенно заброшена: там в советское время был склад, потом суд, в итоге никто не следил за зданием. Причем деньги на реконструкцию собрал с самых разных людей в Томске и за его пределами. Как-то объединил вокруг себя местных евреев — даже тех, кто и не помнил раньше, каких он кровей. В общем, такой настоящий менеджер. И в Томске его любят и ценят. И вот он каждую пятницу присылает всем эсэмэски с выдержками из Торы. А я их публикую в фейсбуке — и теперь уже у нашего раввина множество поклонников, которые ждут моих сообщений и возмущаются, когда я пропускаю пятницу.
МШ: Многие из наших коллег, кто уже был разгромлен, вроде «Ленты» например, говорят, что сейчас у них наступила «жизнь после смерти». Сейчас, по счастью, все прошло стороной, но вы думали о том, что будет, если вас закроют?
ЮМ: Вы знаете, я уже не хочу больше об этом думать. Мы выстояли, работаем. Я прекрасно понимаю, что мы смогли сейчас отбить атаку, потому что, видимо, решение о закрытии компании было принято не на самом высоком уровне. То есть те, кто эту атаку начали, свои силы не рассчитали. И не думали, что нас так поддержат и что за нас столько людей будут биться — и в Томске, и в Москве. Не знаю, что будет дальше. Но сейчас все мы даже на каком-то подъеме. Называем это «эффектом фидера». В результате этой атаки мы убедились, что нужны городу, друг другу, что у нас доброжелателей уж никак не меньше, чем недругов. Сколько доведется, столько еще поработаем. А там видно будет.
