«Поцелуй, обними, попрощайся. Теперь сядь. Нет, сюда. Нет, сюда-а-а-а! Какую ты хочешь печать? Красную? Какую еще? Синюю? Хорошо. А на вторую руку?»

Где-то между вторым цветом (воображаемой) печати на правой руке и первым на левой у меня сносит крышу. С какой стати этот маленький тиран с садистскими наклонностями раздает мне приказы? Почему я должна следовать идиотским ритуалам, чтоб не сказать — ритуальчикам, удлиняющимся и становящимся все изощренней с каждым вечером? Ведь она это делает не потому, что ей это нравится, думаю я. И даже не потому, что ей хочется подольше побыть со мной. И даже не потому, что ей хочется оттянуть укладывание спать. А исключительно, чтобы подчинить родителей своей воле. Доказать свою безраздельную над ними власть. Какая разница: коня в Сенат или неизбежные две воображаемые печати, каждая — двуцветная, на обе руки перед сном?

Так думаю я — и свирепею. Иногда мне удается совладать с собой, и через минуту-другую я уже на свободе. Но иногда (в последнее время, с рождением Биньямина, все чаще) совладать с собой не удается. Я неожиданно выхожу из повиновения, взбрыкиваю и отказываюсь, скажем, называть второй цвет. В результате — скандал. И хорошо еще, если удастся его вовремя загасить.

Для четырехлетней девочки появление младшего брата — это крушение мироздания, не меньше. Теперь я это понимаю. Пока Биньямин не появился, представить, каково это, было невозможно — ни ей, ни мне. То есть я абстрактно понимала, что, наверное, буду уделять ей меньше внимания, а она, наверное, будет ревновать. Но что она для меня станет в одночасье другим человеком, представить себе не могла.

Когда я впервые увидела их вместе (ее привели в больницу), меня поразило, какая она большая. Бимба (так мы называем ее дома, вместо официального «Рахель») вдруг оказалась великаном. Огромное лицо, огромные руки. Когда меня выписали, я поняла, что начинаю воспринимать ее как угрозу. Угрозу самому Венику (это домашнее имя Биньямина), его сну и покою, а главное — нашему с ним интиму. Возможности безмятежно побыть вдвоем, насладиться друг другом. Его праву на мое безраздельное внимание. Да какое там безраздельное, хоть на какое-нибудь.

Если он спокойно спит или лежит в своем креслице, и кто-нибудь им занимается, мать тоже, в целом, пребывает в благодушном настроении. Со мной можно (и даже отчасти приятно) иметь дело. Но стоит ему заплакать или просто выказать малейшее беспокойство — неважно, из-за кого или из-за чего, — тучи сгущаются.

Недавно мы с Рахель ходили на римейк диснеевской «Золушки». По дороге домой я допытывалась у Бимбы, как именно, по ее мнению, мачеха досаждала девушке. Ответ был один: «Она на нее ругалась». И мне стало очевидно, что «Золушка» — это не про мачеху и падчерицу, мачеха там появилась исключительно как дань табу. На самом деле сказка — о матери и старшей дочери. Просто мать по определению не может быть злодейкой, поэтому ее приходится заменить на мачеху.

Их сначала не было, а потом они появились. И этого вполне достаточно, чтобы низвергнутая принцесса почувствовала себя Золушкой.