Впервые я пришел в московскую квартиру Андрея Сахарова, великого ядерного физика и борца за права человека, в начале лета 1991-го. Самого его уже два года не было в живых. Но оставалась его вдова Елена Боннэр — и она по-прежнему вела яростную битву с тем безликим врагом, что уничтожил ее семью, саму ее с мужем отправил в изгнание, очернил ее еврейскую фамилию и нагородил вокруг нее лжи. И вот в 88 лет она тоже скончалась, но диссидентом быть не перестала. Я вспоминаю нашу краткую встречу с ней с почти непереносимой остротой.

У их дома на улице Чкалова воздвигли памятник Сахарову, но его практически сразу осквернили красной краской вандалы из КГБ. Это не смутило поклонников академика, и они продолжали класть к нему цветы. Неподалеку когда-то жил гонитель Сахарова Юрий Андропов, и это соседство напоминало, что опальный академик, назначенный Андроповым «врагом народа номер один», некогда принадлежал советской элите.

Корни Боннэр скромнее. Ее мать была еврейка, отец — армянин; обоих арестовали на пике сталинских чисток в 1937-м. Отца (на самом деле, отчима — прим. ред.) расстреляли, мать 18 лет провела в ГУЛАГе. По образования педиатр, Елена Боннэр служила медсестрой в Великую отечественную войну. С Сахаровым они познакомились в 70-м, когда она вышла из КПСС и занялась борьбой с советским тоталитарным строем. Когда с нею познакомился я, она уже почти ослепла, жила с больным сердцем. Встретили меня сухо: «У вас есть двадцать пять минут», — сказала она голосом хронической курильщицы. Но я презентовал ей флакончик духов, и она смягчилась: «Поставлю под елку в День прав человека».

Говорили мы о тяжелой судьбе армян в Нагорном Карабахе. Она яростно защищала армян от этнических чисток, проводимых азербайджанцами с помощью советских вооруженных сил. Несколькими днями ранее она организовала конгресс памяти Сахарова, и на него неожиданно явился Горбачев — в то время еще глава государства. Боннэр не обращала на него внимания, пока не объявили минуту молчания — почтить память погибших армян. Все поднялись, кроме Горбачева. «Вы разве не встанете, Михаил Сергеевич?» — осведомилась Боннэр. И он встал. Второй по могуществу человек в мире подчинился хрупкой пожилой женщине на сцене. Такова была сила ее личности.

Боннэр была в ярости не только от того, что войска, убивавшие и депортировавшие армян, действовали по приказу Горбачева. Ее приводило в бешенство и то, что Горбачеву не так давно присудили Нобелевскую премию мира — совсем как ее покойному супругу. По свидетельству писателя Джея Нордлингера, впоследствии она простила Горбачева и даже выказывала ему уважение. Но тогда это время еще не наступило. Когда я попросил Боннэр сравнить двух нобелевских лауреатов, глаза ее вспыхнули. «Не может быть никакого сравнения, — хрипло каркнула она. — Премия эта дается не за что-то конкретное, а призвана отмечать моральную позицию личности. Трудно понять, как могла произойти такая историческая ошибка».

И она бросилась предостерегать меня от недооценки издыхающей советской угрозы, предупреждать о недопустимости вступления в «крупные сделки» с советскими лидерами, сколь бы соблазнительно они ни выглядели. «Запад должен понимать, что одна фигура не может свалить тоталитарное государство. Этого могут достичь лишь пятнадцать новых независимых республик — пятнадцать или больше. Горбачев представляет старое унитарное государство».

Мое время истекло, интервью завершилось. Оглядываясь сейчас, понимаешь, что она была права: у Советского Союза не было будущего (он рухнул несколько недель спустя после нашей встречи, в результате неудавшегося путча КГБ), будущее было за новой Российской республикой. Как и бо́льшая часть демократической оппозиции, в отсутствие Сахарова Боннэр всю свою веру вложила в Бориса Ельцина — фигуру смелую, однако глубоко несовершенную. Он впоследствии передал власть бывшей элите КГБ в лице Владимира Путина. То есть тем самым людям, с которыми Елена Боннэр боролась всю жизнь.

Насколько иначе сложилась бы история, если бы Сахаров дожил до избрания себя первым демократическим президентом России? В мае 1989 года, на Первом съезде народных депутатов в парламенте, созданном Горбачевым в последней, обреченной попытке оживить умирающее советское государство, Сахаров на две головы возвышался над прочими депутатами — преимущественно коммунистами. В день открытия Второго съезда, 12 декабря 1989 года, когда в председательском кресле по-прежнему восседал Горбачев, Сахаров произнес речь, в которой призвал к отмене Статьи 6 советской конституции, гарантировавшей «ведущую роль» коммунистической партии. Он принес с собой целый мешок писем в поддержку его кампании упразднения однопартийного государства. Пока он старался перекричать свист и крики большинства, Горбачев сказал ему: «Андрей Дмитриевич, время истекло». Но Сахаров не умолк, и Горбачев зло зазвонил в колокольчик, а затем отключил микрофон, предупредив Сахарова о недопустимости «манипулировать» народом. В своих воспоминаниях Горбачев обвинял Сахарова в том, что это было «ловко разыгранное представление», что академик действовал по «политическому расчету своего окружения», что «кто-то дирижировал Сахаровым». Кто именно «дирижировал», Горбачев не говорит, но ясно, что прежде всего он имел в виду Елену Боннэр. Через два дня Сахарова не стало. Дух его не был сломлен, а вот сердце ослабло после десятков лет голодовок и преследования КГБ.

Убежденность Горбачева в том, что Боннэр контролировала Сахарова, разделяла вся номенклатура. Ведущей фигурой в советском руководстве до своей смерти в 1984 году был Юрий Андропов. Как глава КГБ в 1967–1982 годах он нес ответственность за преследования еврейских «отказников»; именно он в 1978-м устроил показательный процесс над Натаном Щаранским, обвинив его в шпионаже — а это каралось смертной казнью. Щаранский переводил Сахарова на английский, но особенно дружили они с Еленой Боннэр, которая относилась к нему по-матерински — кормила его и даже отправила ему теплую одежду, когда он сидел в печально известной Лефортовской тюрьме. Весь срок заключения Щаранского самыми верными его друзьями оставались его мать Ида Мильгром, Сахаров и Боннэр. От такого паранойя Андропова лишь усиливалась. Главному восточногерманскому шпиону Маркусу Вольфу Андропов говорил о Щаранском: «Он поднимет знамя для всех евреев. Антисемитские акции Сталина настроили их резко против Советской власти. А ведь у них много влиятельных друзей за границей. Нет, мы не можем себе это [освобождение Щаранского] сейчас позволить».

Сахаров и Боннэр поддерживали право евреев на эмиграцию в Израиль с самого начала. Но за эту поддержку они заплатили большую цену. Советское руководство не могло смириться с тем, что их человек, академик Сахаров, создатель советской водородной бомбы, никак не меньше, вдруг необратимо отвернулся от их идеологии. Антисемитизм послужил тем каркасом, на который удалось повесить рационализацию подобного предательства. После того, как Сахаров поддержал «поправку Джексона», принятую Конгрессом США, которая увязывала торговлю с СССР со свободой эмиграции из страны, включая выезд евреев, Кремль даже распустил слухи о том, что Сахаров и сам — еврей Цукерман, сменивший фамилию.

Вместе с тем, партийная пропаганда обычно утверждала, что этот политически наивный русский ученый попал под пяту «злого гения» Елены Боннэр, и поклеп, возводимый на нее, был, как правило, жесток. Однако она состояла из материала покрепче — была даже крепче мужа. Согласно превосходной биографии Сахарова, принадлежащей перу Ричарда Лаури, Боннэр неоднократно давала по рукам агентам КГБ. Оскорбления — даже антисемитские — переживать она научилась, особенно в сравнении с арестами, нападениями, кражами, допросами, обысками, насильственным питанием и прочими тяжкими испытаниями. КГБ пытался использовать детей, чтобы подорвать решимость пары, — однажды их внуку угрожали террористы из арабской организации «Черный сентябрь», состоявшие на службе КГБ. Даже их собрат по диссидентскому движению Александр Солженицын, чью книгу «Архипелаг ГУЛАГ» они прочли в рукописи одними из первых, разделял мнение Кремля, что Боннэр держит мужа в кулаке. Она была в ярости, когда супруга Солженицына Наталья сказала ей, что больше стоит переживать за русский народ, нежели за собственных детей, желающих эмигрировать. «Вы ведь манную кашу своим детям варите, а не всему русскому народу!» — ответила ей Боннэр.

В конечном итоге, силы ей давала семья. В старости она больше энергии вкладывала в акции в защиту Израиля, и ее еврейство стало для нее самым значимым. «Русским надо решать, в каком обществе они хотят жить, — говорила она Щаранскому в 2010 году. — Израильтяне это уже решили. И они сражаются — они сражаются за всех нас. А свободный мир их не поддерживает». Даже если больше ничего не останется в памяти, мир будет помнить тот великий миг, когда она приехала в Осло с Нобелевской лекцией опального Сахарова. Она бросалась за него в бой, но защита еврейского народа была для нее делом более личным. Судьбу русских евреев они оба считали «проверкой свободного мира на искренность», однако искренность эту она продолжала проверять еще долго после того, как не стало ни Сахарова, ни Советского Союза. Любовь Елены Боннэр отдана еврейскому народу, а наследие ее принадлежит всем.

Источник: Jewish Ideas Daily. Дэниэл Джонсон — редактор журнала «Standpoint».

&&
От редакции: Мнение редакции, как известно, зачастую не совпадает с мнением авторов. Мы знаем, что "корни Боннэр" ничуть не скромнее сахаровских – ее отчим был первым секретарем компартии Армении, соответственно, до того, как родители были репрессированы, она тоже принадлежала к советской элите. Мы понимаем, что Сахаров не дожил бы до "избрания себя первым демократическим президентом России", потому что академика-диссидента в этой стране в президенты бы не избрали. Но не написать о Елене Боннэр мы не могли, а взгляд Дэниэла Джонсона нам интересен как взгляд "с другого берега".&&