Кроличья нора сначала шла прямо, как туннель, а потом резко нырнула вниз — и Алиса очутилась в очень странном месте. Жара, пальмы, попугаи, море цветов — в этом не было ничего особо удивительного. Чудесатее было другое. «Папа, знаешь, — сказала Алиса, чуть освоившись на новом месте, — тут все говорят на иврите».
В хешване Алисе исполнится 5. Но до хешвана было еще далеко. Не наступил даже тишрей — месяц, на протяжении которого израильтяне занимаются делами не больше, чем россияне в ночь с 24 декабря на 13 января. Шел элуль, которому в современной русской транскрипции почему-то принято делать обрезание мягкого знака.
Детский сад называется «Ган Ярден». Что-то среднее между Эдемским садом и рекой Иордан, до которой от сада примерно столько же, сколько от нашей входной двери — минут пять пешком, не очень торопливым шагом.
В «Иорданский сад» Алиса пошла на седьмой день пребывания в земле, текущей молоком и медом. Нам сообщили, что здесь принято, чтобы в первые дни вместе с ребенком находился кто-то из родителей. При этом продолжительность пребывания должна постепенно увеличиваться. Сколько дней придется ходить в сад вместе с ребенком — решат воспитательницы.
Дебютировала Алиса с мамой. В саду они пробыли около часа, если не меньше. За это время Алисе подарили шоколадку, к которой было приклеено поздравление на иврите, а остальным детишкам рассказали, что новая девочка приехала из далекой страны, где бывает снег. Как там, у «Манго-Манго»? «Из далекой страны, где живут оленеводы…». Алисе, невзирая на аллергию на шоколад, все очень понравилось, за одним маленьким исключением. Никто из окружающих не произносил правильно ее имя. Говорили или Ализа, или (чаще) — Ализия.
На второй день с Алисой в «Иорданский сад» отправился я. В саду было здорово. С террасы при входе открывался вид на зоопарк нашего киббуца. Зоопарк — звучит гордо, на деле в нем обитают в основном голуби, курицы и кролики.
Предполагаю, что кто-то приватизировал птичью ферму и прикупил по случаю несколько обезьян, сурикатов, оленей, павлинов и черепах. А потом стал брать за вход деньги, абсолютно не соответствующие здравому смыслу (таков главный принцип ценообразования на большинство товаров и услуг в Израиле).
Уже хорошо ориентировавшаяся в детсадовской инфраструктуре Алиса показала мне прячущихся от жары оленей. Сразу за порогом детсада температура резко упала — два кондиционера шпарили на полную мощность.
Мы успели как раз с завтраку. Все дети (числом около двадцати) завтракали за тремя столами. За каждый стол садился и кто-то из воспитательниц (завтрак готовили воспитательницы же, а накрывать на стол помогали несколько ребят постарше).
Из традиционной израильской еды на завтрак Алиса не стала есть практически ничего. Хумус ей не понравился уже внешне. Про сыр «Коттедж», он же зерновой творог, она никогда не слышала раньше, потому решила не рисковать. По той же причине был отвергнут сметано-сыро-творог, называемый «гвина левана», буквально «белый сыр». Помидоры — нет, потому что аллергия. Огурцы — нет, потому что не хочется. Выбор сузился до бутерброда с маслом, который Алиса не доела.
Пока дочь изучала моду предков, рядом со мной материализовался мальчик, которому чуть ранее воспитательницы кричали что-то похожее на «Разбой!». «Раз» оказалось именем собственным, а «бо» — это «подойди». Раз напомнил мне две вещи. Во-первых, двоюродного брата Борьку, да пребудет душа его в покое, когда тот был еще не израильским раввином Барухом, а московским школьником. Во-вторых, стихотворение Григория Остера из цикла «Вредные советы»: «Есть надежный способ папу навсегда свести с ума. Расскажите папе честно, что вы делали вчера…»
Из монолога, произнесенного Разом на одном дыхании, я четко идентифицировал одну фразу: «Ты — дедушка Ори?». «Нет, — сказал я. — Я папа Алисы».
Тогда Раз вкратце пересказал мне, как Алиса пришла вчера в детский сад. Если бы за каждое сказанное им слово я получал бы по одной агоре, то, думаю, скоро не знал бы, куда девать лишние деньги. От Раза меня спасла воспитательница, решившая, что на сегодня нам с Алисой хватит.
На следующий день Раз приветствовал меня так же радостно, как продавец оливок на шуке. От его гиперактивности меня избавил только детсадовский распорядок дня. Детям раздали бутылочки с водой и шапки от солнца и повели на экскурсию.
По дороге воспитательница нарвала плодов с древа познания добра и зла, оно же смоковница, чтобы разнообразить завтрак на свежем воздухе. Экскурсия пришла на киббуцную ферму. На ферме были лошадки, овца и кролик. Лошадок Алиса покормила сеном, потом немного сена дала овце, но та отреагировала так же, как сама Алиса на хумус. От смокв отказалась, стойко придерживаясь правила «не есть ничего незнакомого».
Потом на ферму приехал на полугрузовике конюх в ковбойской шляпе, он же папа одного из детсадовцев. Ковбой положил коням еще сена, накормил овцу, подмел за десять минут дорожку в стойле — и уехал.
На третий день детей ждала новая экскурсия. Оказывается, в каморке папы Карло… в одной из комнат детского сада есть дверь, открывающаяся прямо в зоопарк! Туда и пошли все дети, а вот меня не взяли.
И я остался один. Выпил предложенного воспитательницей кофе (настоящий, нерастворимый, две ложки кофе, две сахара). Получил комплимент, что пью кофе как настоящий израильтянин. После этого стал изучать наглядную агитацию на стенах. Лучшим из этой агитации был стих «Элуль».
Вкратце смысл стиха был таков. Вот ты и пришел элуль, унося летнюю жару тамуза и ава, готовя душу к покаянию и извинению, будущим трубным звукам шофара и счастливому сладкому новому году. «Элуль» рифмовался с двумя словами, которые мне были неизвестны. И не только мне, но и иврит-русскому словарю, подаренному в банке «Леуми» при открытии счета (как и полагается банковскому подарку, словарь был слишком хорош для того, чтобы выбросить, и слишком плох для того, чтобы им нормально пользоваться).
Слова словами, но стихотворение породило в моей душе легкое чувство дежа вю. Что-то оно мне подозрительно напоминало. Я, правда, никак не мог вспомнить, что именно.
Может, фильм «Брат 2»? «Я узнал, что у меня есть огромная родня…» Да, родня, конечно, немалая. Семь миллионов человек только здесь, в Израиле. Но нет, не в поле каждый колосок, что-то другое.
«Трам-там-там-там-там-элуль, трам-трам-там-там-там-бильбуль…», — бормотал я себе под нос, вспоминая. Как полагается, озарило меня позже, уже по дороге к дому.
Ага! «Пробирается медведь сквозь лесной валежник». Ну конечно! Мой любимый криптоиудей, секретный внук раввина Самуил Маршак! Вот только попробуй разбери, что было первым — маршаковские «Двенадцать месяцев» или написанный на стене детсада стих, автор которого не указан.
«Надо будет посмотреть, появится ли новый стих в тишрее», — подумал я.
На следующий день я выучил стихотворение про элуль наизусть. Не от восхищения текстом, а от скуки. Сад, чудесный и добрый, хорошо приспособленный для детей, начал мне потихоньку надоедать. Мне хотелось вернуться назад, во взрослый мир. У Алисы было прямо противоположное желание. Во всем детсаду на понятном ей языке говорил только один человек — папа. Зачем ей было учить иврит, если у нее есть персональный переводчик? Если бы дело ограничивалось лишь тем, чтобы десять раз на дню повторить Алисе, что «лиштоф ядаим» означает «мыть руки», это еще ничего. Но даже в то время, когда никакой перевод не требовался, Алиса меня теребила предложениями поиграть с ней в конструктор, пазл, кукольный театр.
Воспитательницы же, видя, что новая девочка не понимает даже «лиштоф ядаим», отпускать меня домой не торопились. Получался замкнутый круг.
Жена училась в ульпане, я ходил в детский сад.
— Завтра опять? — спрашивала она.
— Завтра опять, — отвечал я.
Через неделю удалось договориться с воспитательницами, что я буду сидеть дома, а при необходимости мне позвонят по мобильному — я быстро подойду или переведу, что говорит Алиса, если они не смогут ее понять.
Алиса, не будь дурой, живо сообразила, что надо почаще показывать непонимание и устраивать истерики, чтобы поговорить со мной по телефону.
Она упорно разговаривала в саду только по-русски. Воспитательницы уже освоили несколько фраз.
— Папа, мама, а вы знаете, что у нас в садике дети некоторые слова говорят по-русски? Мне все говорят: «Алиса, дай», — рассказала дочка, вернувшись в очередной раз из садика.
— Нет, Алиса. На иврите «дай» означает «хватит, заканчивай», — объяснили родители.
А потом наступил счастливый день, когда воспитательницы «Ган Ярден» разрешили мне уйти из садика не домой, а в ульпан. Но, разумеется, при условии, что мой мобильный будет включен.
И ожил он еще до начала первой пары в ульпане.
Воспитательница рассказала, что Алису несколько раз вырвало, ее необходимо отвести к врачу. Добрые люди помогли с машиной. По дороге я вспоминал, как в трехлетнем возрасте чуть не отправился на тот свет — приступ аппендицита случился у меня в деревушке, от которой хоть три дня скачи, никуда не доберешься. Еще я вспомнил, как у моей старшей дочери обломалась поездка в Испанию с бойфрендом, которого отросток слепой кишки отправил в больницу за два дня до планируемого вылета.
Алису рвало в машине. Потом в поликлинике.
Но врач сказал, что нет никакого аппендицита, нет обезвоживания, нет вообще ничего серьезного. А надо сидеть дома, под кондиционером, не есть ничего молочного, пить сладкий чай, и все потихоньку пройдет. Понятно, что дома Алиса весь день требовала молока. Но чувствовала себя все лучше и лучше с каждым часом.
На следующий день она пошла в детский сад. Одна. Я же отправился в ульпан.
Телефон зазвонил в перерыве между первой и второй парой. У меня дрожали руки, когда я нажимал на зеленую клавишу.
— Алло, это папа Сарит?
— Нет, это папа Алисы.
— Скажите, а вы далеко от Тель-Авива?
— Далековато. Думаю, часа полтора, если трафик позволит.
— Ой, простите, я, наверное, ошиблась номером.
— Госпожа, если бы вы только знали, как я рад это слышать!
