С известным театроведом Мариной Тимашевой мы дружим уже лет 20. За это время я не раз видела и слышала, какое уважение выказывают ей люди с мировыми именами, небожители театральной сцены. Марина Тимашева — человек абсолютно самодостаточный и в жизни, и в профессии, и может быть поэтому о том, что она — внучка легендарного завлита Государственного еврейского театра (ГОСЕТ) Любови Фрейдкиной, я узнала только на шестом году нашего знакомства. Сегодня Марина Тимашева рассказывает нам о ГОСЕТе, о Михоэлсе, о борьбе с космополитизмом и главное — о своей бабушке Любови Марковне Фрейдкиной.

Ты выбрала профессию театроведа под влиянием бабушки?

Да, конечно. Под влиянием бабушки и спектакля в Художественном театре. Когда мне было три года, мы пошли с ней смотреть «Синюю птицу» в Художественном театре, и это определило всю мою дальнейшую биографию. Потом мы видели «Трех толстяков», «Маленького Мука». Естественно, она со мной эти спектакли обсуждала. Слова «театровед» я тогда не знала, но очень рано начала осознавать, что бабушка вообще великая женщина. Но главным тогда было не это. Бабушка жила отдельно и, когда приходила к нам, играла со мной, сочиняла бесконечные истории про зверюшек, у которых были истерически смешные имена типа Сики-сики, Пики-пики, — это было предметом вечных папиных подтруниваний над ней, его собственной мамой, и надо мной, над нашими «дурацкими» играми. Но она действительно каждый день сочиняла по 10 историй про этих персонажей, развитие их отношений и так далее. Мы вместе с ней разыгрывали эти истории, наряжались в какие-то перья, хвостики и, пока родителей не было дома, мы развлекались, то есть, на самом деле, она меня таким образом развивала. И когда бабушке нужно было уходить, я ее не отпускала, плакала, умоляла, чтобы она еще что-то рассказала, чтобы осталась со мной.

А когда ты поняла, что она известный театровед?

Я тогда уже училась в школе. Читала ее статьи, книги. Я видела, как странно она работает. Не так, как мама и папа, которые уходили на работу и пропадали там с утра до вечера, а дома с книгами, своими и чужими. Вот тогда я и поняла, что она у меня театровед и театральный критик. Ну и потом я видела в театрах, как с ней здороваются и расшаркиваются артисты, руководители театров. И я понимала, что моя Бабушка, которую я называла Любой, что-то значит.

В каком возрасте ты для себя решила, что хочешь быть театроведом?

Где-то классе в шестом я поняла, что я определенно гуманитарный человек. И поскольку с детства очень любила театр, ходила в хорошие театры, смотрела очень хорошие спектакли, общалась с интеллигентными красивыми людьми, то я и не сомневалась, что точно буду театроведом, как бабушка.
В ГИТИС вообще и на театроведческий факультет, в частности, очень большой конкурс. Не сто человек на место, конечно, как на актерский, но 30 в тот год было. И я, опасаясь, что не поступлю при таком большом конкурсе, попросила бабушку, чтобы она за меня словечко замолвила. Могла бы этого не делать, потому что характер ее мне был хорошо известен — отлуп я получила сразу. Она сказала, что никого не будет ни о чем просить, никогда этого не делала и сейчас не станет. Но большинство людей театральных нас с ней видели и знали, что я ее внучка. Хорошо помню, что как только я оказалась на коллоквиуме перед столом, за которым сидел руководитель курса Григорий Аркадьевич Хайченко, началось шушуканье, и мой молодой, тогда еще острый слух уловил: «Любочкина внучка». Я знала материал и была хорошо подготовлена, но понимала, что наше родство сыграло значительную роль.

Когда ты была маленькой и даже когда уже училась в школе, о Михоэлсе и театре ГОСЕТ не говорили. Даже из кинофильма «Цирк», который по телевизору крутили довольно часто, вырезали тот самый фрагмент, где Михоэлс поет колыбельную на идише. Любовь Моисеевна была завлитом ГОСЕТа — ты помнишь, что она тебе рассказывала о Михоэлсе и о театре?

Я это запомнила хорошо и на всю жизнь. Мне было лет 12. Бабушка показывала свои фотографии, где она молодая и невероятно красивая женщина. Будучи чистопородной еврейкой, она всем своим внешним видом напоминала то, что в фильме «Обыкновенный фашизм» Михаил Ромм показал, как «любимый Гитлером арийский тип»: маленькая, пухленькая, с изумительной талией, с изумительными ножками, абсолютно прямым носиком голубоглазая блондинка. Так вот, рядом с ней — белокурым ангелом — на этих фотографиях сидел невероятного уродства мужчина. И я очень хорошо это помню зрительно. Я ее стала спрашивать: «Что это вообще за крокодил рядом с тобой сидит, Любочка, моя дорогая?» А Любочка тут мне и сказала, что крокодил этот по имени Соломон Михоэлс был внешне неказист, но, несмотря на его некрасивость, женщины любили его страстно и безумно. И что достаточно было этому маленькому некрасивому человеку заговорить с какой-либо женщиной, как ни о каком другом мужчине она не могла даже думать. И объяснила бабушка этот эффект, мне непонятный тогда, тем, что Соломон Михоэлс был необыкновенно умен и в театре его называли не иначе как Соломон Мудрый. Чуть позже бабушка мне рассказывала о том, как работала в литературной части Государственного еврейского театра (теперь это театр на Малой Бронной), и про двух главных артистов ГОСЕТа — или вообще про двух артистов из десятки главных артистов той эпохи: Михоэлса и Зускина, про спектакли, в которых они играли, показывала мне старые афиши и программки.

Еще я очень хорошо помню, она всегда выключала телефон из розетки — боялась. Потому что рассказывала не только о том, какие они были люди и артисты, но и о том, что с ними сделали. Как убили Соломона Михоэлса в Минске, списав это на случайную автокатастрофу. Люди, которые хоть что-то соображали в театре, практически все понимали, что произошло. Не обсуждали, но понимали. Еще бабушка рассказывала о том, как забрали из психиатрической клиники Зускина. У него была иногда встречающаяся у актеров фобия черной ямы, то есть страх перед зрительным залом. И со временем, особенно после гибели Михоэлса, этот страх усилился и привел к психическому срыву. Зускина забрали в сумасшедший дом. И туда за ним пришли люди из органов. Бабушка рассказывала, что врачи стояли грудью, не пускали тех людей, говорили, что его нельзя трогать, что он болен и что вообще это медицинское учреждение. Но их просто смели с дороги и выволокли Зускина. Дальше он погиб в тюрьме. И вот это все она мне рассказывала, и отчетливо помню, что телефон всегда был выключен.

Это был подсознательный страх?

Не думаю, что подсознательный. Мне было лет 12, это был 1970 год, уже произошла хрущевская оттепель, и времена по сравнению со сталинскими были «вегетарианскими», но, наверное, она не очень доверяла руководству государства. Она считала, что все может вернуться. И потом она сама пострадала. Помимо того, что одного за другим убивали людей, которых она очень любила, было еще судилище над Иосифом Юзовским — знаменитым театроведом, ее ближайшим другом. Он занимался русским театром и русской драматургией, был крупнейшим исследователем, и его обвинили в космополитизме. В Колонном зале было огромное собрание, где все, выходившие на трибуну, клеймили Юзовского. Бабушка рассказывала, было ощущение, что это инквизиция. И вот она, маленькая молодая женщина, вышла на трибуну и стала за него заступаться, а после того, как все это закончилось, поехала к нему домой. Самого Юзовского еще не было, дверь открыл его сын Миша, тогда маленький мальчик. Он уже знал о том, что произошло, и сказал ей: «Что ж это, Любочка, только ты одна за папочку заступилась?» И Любочке за это досталось. Ее обвинили в космополитизме, тогда вообще театральные критики все попали под раздачу, но она была первой ласточкой, велели убираться из Москвы, и семь лет она не имела права возвращаться. Бабушка жила в Ташкенте, преподавала в Ташкентском театральном институте, а ее сын (мой папа) жил все это время в Москве с ее родной сестрой. Бабушка не хотела его везти в Ташкент, видимо, потому, что не знала, чем все кончится. В некотором смысле она была напугана, но достоинства своего никогда не роняла. Меня тогда ужасно раздражало, что она отключает телефон, а бабушка продолжала это делать. Хотя никогда не сердилась. Она была очень мягким человеком.

Хотя жизнь ее была, судя по тому, что ты рассказываешь, совсем несладкой?

Да, жизнь оказалась страшной, но бабушка была человеком исключительного самообладания. При такой биографии и при таких трагических потерях другой человек вообще бы сошел с ума. Бабушкин отец был богатым купцом. Сперва его раскулачили. Следующая беда пришла от немцев. Он очень хорошо знал немецкий язык, торговал с немцами и не верил, что от немцев могут быть какие-то неприятности. Его предупреждали знакомые из Польши, партнеры по бизнесу, а он говорил: «Нет, этого не может быть, немцы честные, я с ними столько лет торговал, они не обманут». В общем, они действительно не обманули, а просто расстреляли, без обмана. Бабушкины родители были убиты на Украине в начале войны. Сама она жила в этот момент в Москве. При том, что семья была очень обеспеченной и бабушка выросла с мамками и няньками, в 14 лет она переехала в Москву и устроилась воспитательницей детского садика. И какое-то время работала там, зарабатывая себе на хлеб. Когда в ГИТИСе открылся театроведческий факультет, она сразу же туда поступила. В ее выпуске были первые театроведы в Союзе, и она стала первой женщиной – дипломированным театроведом. Во время войны погиб на фронте ее родной брат, пропал без вести в ополчении ее муж, и бабушка осталась одна с сестрой и с моим папой. А после войны она едва не потеряла своего единственного сына. Папа поехал в пионерский лагерь под Москвой, и вместе с другими детьми — с девочкой и еще двумя мальчиками — они пошли в лес. Там нашли, как они думали, какую-то игрушку и стали ее разбирать. Игрушка оказалась миной и взорвалась. Девочка погибла на месте, еще одному мальчику ноги оторвало, а у папы было тяжелое ранение в брюшину. Тогда пенициллина не было, его только что открыли, и близкий бабушкин друг Александр Моисеевич Эскин, который уже тогда возглавлял Дом актера, достал пенициллин, и таким образом папу спасли.

После гибели деда бабушка так и не вышла больше замуж?

Были мужчины, которые за ней ухаживали, но мой папа был довольно сложным ребенком. Как все дети того времени, он вырос во дворе. Там почти все, с кем он рос, потом либо сидели по тюрьмам, либо спились, либо погибли при странных обстоятельствах. То есть папа был одним из немногих, кто вышел из этой среды и стал нормальным человеком. Но в детстве он был хулиганом и ревновал бабушку страшно. Как только к ней приходил какой-то мужчина и бабушка с ним хотела, допустим, уединиться, папа вылезал из окна и становился на карниз высокого третьего или четвертого этажа, на котором они жили. Дальше бабушка, естественно, кричала своему ухажеру, чтобы он немедленно уходил, и умоляла папу вернуться. Нетрудно понять, что она в этот момент испытывала. При этом папа говорил, что даже в такие моменты бабушка его никогда не ругала, кроме одного эпизода. Однажды он ее просто довел, и она замахнулась на него веником. Когда я папу спросила, чем дело закончилось, он сказал: «Я вырвал из рук веник, и больше она им не махала».

Папа не пошел по стопам бабушки?

Нет, он стал инженером. Хотя был довольно хорош собой, очень обаятелен и любил танцевать. Когда в моду входили джаз, рок-н-ролл, ботинки на манной каше, брюки-дудочки, все это стиляжничество 60-х годов, он принимал в нем первейшее участие. Но был при этом инженером.

Ты его не спрашивала, почему он не захотел стать театроведом?

Я думаю, он не считал, что к этому способен, во-первых, а во-вторых, бабушка его воспитала одна, и, мне кажется, ему хотелось получить какую-то мужскую профессию. Бабушка, как все люди, имеющие прямое отношение к театру, говорила, что актером нужно быть великим или никаким, а особенных способностей она в нем не видела. Кроме того, театроведение — гуманитарная дисциплина, а папа был вполне башковит по части естественных наук. У него были прекрасные руки, он был чертежник экстра-класса, очень хороший инженер и проектировщик, у него было много всяких патентов на изобретения. Я думаю, театроведение его не очень интересовало. И потом, в дом все время приходили люди, которые говорили о театре. Бабушка была тогда моложе, она с ним не играла ни в каких мишек и зверушек, как со мной. И, я думаю, ему до смерти надоели эти театральные беседы.

Бабушка рассказывала тебе об особенностях ГОСЕТа?

Да, конечно, хотя мне сейчас трудно вычленить, что именно рассказывала она и что потом читала я сама. Во-первых, совершенно понятно, что драматургия, которую играл ГОСЕТ, не пользовалась особой популярностью в других театрах. Конечно, «Короля Лира» имели обыкновение ставить и другие театры, но в основе репертуара ГОСЕТа были сюжеты, построенные на еврейской идишской культуре. Театр и играл, естественно, на идише. Во- вторых, там не было никакого, условно говоря, авангарда, который был, например, в Театре Революции, у Мейерхольда или в таком эстетском театре, как у Таирова. Там не было никакого подражания повседневности, на котором настаивал Художественный театр. Потому что в центре ГОСЕТа стояла фигура самого Михоэлса — великого трагического артиста. И рядом с ним очень гротескный, очень острый «белый клоун» —Зускин. Насколько я могу восстановить это по словам бабушки, ГОСЕТ был театр, основанный на актерах и сильной страстной истории. Она мне рассказывала, что у Михоэлса была своя техника: он считал, что актер должен придумать какой-то жест, и называл это жестами-спутниками. То есть движение шло от пластики к постижению образа, к психологическому рисунку роли. Например, в тексте Лир говорит: «Я ранен так, что виден мозг». И Михоэлс на этих словах подносил руку ко лбу. И то, как он это делал, на людей производило потрясающее впечатление Тогда английский режиссер Гордон Крэг приезжал в Москву, и его водили по театрам. И так получилось, что прямо в день приезда его повели на «Короля Лира». Крэг устал с дороги и немедленно уснул прямо на спектакле. Проснулся он ровно в тот момент, когда Михоэлс поднес руку ко лбу, и потом уже, как говорят, Гордон Крэг больше не спал в русских театрах, и после много лет вспоминал, как он открыл глаза и увидел этот Жест и понял, что перед ним — Гений. Я жалею, что мне не довелось видеть Михоэлса в театре; мы его можем увидеть только в кино, в том самом крошечном эпизоде фильма «Цирк», где он поет куплет колыбельной на идише.

А как бабушка попала в ГОСЕТ?

Я не думаю, что в городе тогда было много людей с хорошим театральным образованием и со знанием идиша. И потом, она была очень хорошенькая, умница — что же было ее не взять?

Любовь Марковна была специалистом по Немировичу-Данченко, а какова тема твоего диплома и диссертации?

Диплом я писала как раз о Гордоне Крэге. Это великий английский режиссер, который в 1911 году ставил в Художественном театре спектакль «Гамлет». А моя диссертация называлась «Движение свободных независимых театров и английский театр рубежа веков». Движение свободных независимых театров — это фактически то, вершиной чего и оказался Московский художественный театр Станиславского и Немировича-Данченко. То есть, по сути, я занималась тем, что предшествовало Художественному театру. Но к бабушке это отношения не имело, поскольку иностранных языков она не знала и в этом смысле помочь мне уже никак не могла.

Но бабушка, насколько я понимаю, хорошо знала идиш и украинский.

Она эти языки очень любила, а мне, например, украинский всегда казался смешным и — это очень неполиткорректно — изувеченным русским. И бабушку это очень расстраивало. Она мне, выбиваясь из сил, читала вечерами Тараса Шевченко и говорила: «Как можно это не любить, не понимать!» Язык действительно звучал как музыка, но отличался от того, что я обычно слышала.

Бабушка пела песни на идише?

Пела и читала стихи. И еще рассказывала ужасно смешные полуукраинские-полуеврейские штучки. Хорошо помню, как она мне пела «Тум-балалайку», ее я запомнила на всю жизнь. В декабре я была первый раз в жизни в Израиле. Они, естественно, все говорят на иврите и играют на иврите, и вдруг в одном спектакле запели на идише, причем неизвестную мне песню, но я немедленно поняла, что это идиш, атмосфера этого языка, вкус этого языка… Я думала, меня из зала выведут — так я ревела. Сердце разрывалось. Я так люблю идиш, он кажется мне таким мягким, таким славным языком. Вообще, надо сказать, что если я о чем-то жалею, так это о том, что я не выучила этот абсолютно бесполезный язык, к которому у меня какая-то душевная привязанность. У меня никакой не возникает ассоциации с немецким, на который он похож, а только с бабушкой.

А бабушка тебя не пыталась учить?

Нет, она и не хотела меня учить. Она считала, что не так блестяще знает идиш и никого ему не учила. Хотя ясно, что его любила, как и украинский. Кроме того, бабушка избегала всяких разговоров о еврействе, видимо, по той же причине, по которой выключала телефон.

Твоя дочь Настя тоже дипломированный театровед. Кто в большей степени повлиял ты или бабушка?

Я думаю, что бабушка. Она вообще на всех людей, которые с ней встречались, производила неизгладимое впечатление.

А с Настей бабушка занималась?

Конечно, Настя родилась в 1980 году, а бабушка умерла в 2000-м. В последние два года она не могла уже всем нам уделять внимание, как раньше, так как была парализована, но при этом до последних дней сохраняла ясный ум. Она вообще была образованна и умна, как ни одна другая из известных мне женщин.