Самойлов Д. С. Стихотворения / Вст. ст. А. С. Немзера. Сост., подг. текста В.И. Тумаркина. Прим. А. С. Немзера и В. И. Тумаркина. Большая серия Новой Библиотеки поэта. Гуманитарное агентство «Академический проект». СПб., 2006. – 800 с.
И насчет «третьего разряда», очень может быть, погорячился я тоже. Просто давно не перечитывал Самойлова, а чувство легкого личного, человеческого отвращения, совершенно неожиданно возникшее у меня в первой половине 90-х гг. от чтения его дневников, мемуарных записей и особенно «историософских статей», как-то незаметно перенеслось и на стихи, что, конечно, психологически объяснимо, но методологически неверно. Отвращение, нужно сразу сказать, возникло тогда не от каких-то конкретных мыслей, взглядов или наблюдений, а «по контуру» — от удивительной плоскости первых, вторых и третьих. Отвращение скорее антропологического характера. Человек оказался неумный, недообразованный, мелкий и суетный. Советский гомункулус такой, цэдээловский божок. От неожиданности стало даже слегка обидно, поскольку Давид Самойлов был едва ли не единственный советский поэт, к стихам которого я относился скорее неплохо. Может быть, по какому-то детскому сантименту. «Там Анна пела с самого утра» и т. п. — это я и сейчас по памяти. Потому что ежегодный «концерт» Самойлова принадлежал к числу обязательных развлечений пярнуского курортного сезона (сколько раз я был там в детстве и ранней юности? десять? двенадцать?). Кожаный пиджак, седая щеточка усов, затененные очки, «их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло...» ... «Давай поедем в город, где мы с тобой бывали...» Слишком поздно, действительно, понял он, что беречься было нельзя. Поздно, он давно уже был советским писателем.
Кстати говоря, жить в условиях неподцензурности (внутренней, прежде всего) тоже надо уметь. Точнее, этому надо было учиться. Однажды мне пришлось заметить (по другому поводу), что "ленинградская неофициальная поэзия" 70-80 гг. состояла по большей части из людей, которым не хватило места в официальной советской литературе. Однако же, я не имел в виду (зря некоторые обрадовались), что в официальную литературу брали первый сорт, а второй отходил в неофициальную. Часто (необязательно, но чаще всего) все происходило ровно наоборот. Речь шла только о том, что в нормировочной сетке советской литературы просто процентно не было предусмотрено столько ставок на «культурную литературу», на «прослоечную», а талантливых людей именно этого происхождения и круга интересов было много. И им пришлось самоорганизоваться. Но поскольку спрограммированы-то они были 60-ми годами, когда разделения на официальную и неофициальную культуры еще не существовало, то сами воспринимали свою недобровольную самоорганизацию как нечто паллиативное по сравнению с казенным литпроцессом. И страдали, конечно. Думаю, что ленинградские поэты моего примерно возраста (чтобы не пользоваться словом «поколение» — любимым словцом советской литкритики) были первыми, постепенно обучившимися существовать в отсутствии внешнего давления и внутреннего цензора, хотя бы и в лице прогрессивной редакторши из «Нового мира». Тут-то все и закончилось. Я не жалуюсь, мне это умение пригодилось. И пригождается постоянно. Но мы сейчас не прямо обо мне, а все-таки больше о Самойлове.
Вот и Самойлов мог бы поблагодарить цензуру, не дозволившую бы (вряд ли он и пытался) обнародовать плоды его размышлений о России, интеллигенции и истории. И о своем собственном месте во всей этой картонно-вырезной панораме. Но и стихов это касается, что очень наглядно демонстрируется строением данного издания — оно состоит из двух основных разделов: стихи, опубликованные при жизни автора, и стихи, при жизни автора не опубликованные. Примерно до начала 60-х годов неопубликованные стихи несколько лучше опубликованных, а после того, вслед за укреплением Самойлова в качестве публикующегося стихотворца и вследствие этого, неопубликованные стихи оказываются в среднем заметно хуже. Понятно, что единичные исключения в ту и в другую сторону погоды не делают.
Если говорить об издании как таковом, то основной его странностью является все же отсутствие поэм. Традиционная задача «Библиотеки поэта» — создание общего представления об авторе, а Самойлов без поэм — пол-Самойлова. То есть в контексте «Библиотеки поэта» смысла у нашего издания немного. Можно же было все-таки подсократить комментарии, излишне подробные, да и стихи совсем необязательно было все до единого печатать.
Итак, прочитал я все стихотворения, как опубликованные при жизни, так при жизни и не опубликованные, и пришел к суждению, что с третьим разрядом я все-таки действительно погорячился. Есть стихи замечательные и заслуженно знаменитые, вроде «Сороковых-роковых...». Есть стихи славные и приятные, вроде поздней пярнуской лирики — природа, простые человеческие чувства, иногда тонко, иногда красиво, но почти всегда с каким-нибудь «дерибасом»: то рифма под конец скрипнет, то пластика нарушится... Почти обязательно. Как будто автор боялся совершенства. Ужасны, конечно, размышления в стихах, особенно философские и исторические. И особенно с «декабристской подкладкой». Даже, собственно, «Пестель, поэт и Анна». В них я слышу готовность советского интеллигента изнасиловать все и вся, чтобы оказаться правым. Правильным. Хорошим. Подогнать мир под себя. Второстепенный поэт эпохи Александра Ривина — вот это будет, пожалуй, честно и справедливо, если говорить о качестве самого стихотворного материала. «Второстепенный поэт» в русской поэзии — звание высокое. Думаю, и сам Самойлов был бы, положа руку на сердце, не против этого определения, хотя и претендовал, как известно, на большее. Но сам же на большее не очень и рассчитывал, в чем неоднократно прямо и косвенно признавался (к забавному удивлению автора предисловия, между прочим). С надеждой, разумеется, что его опровергнут: нет-нет, Давид Самойлович, не тянете Вы "слово залежалое", а большой молодец и в конкретно-исторических условиях (вот оно, главное, — «конкретно-исторические условия»!) ничем не хуже «Анны Андревны». Думаю, это максимум того, что в рамках положенных временем, местом и самим собой ограничений Давид Самойлов мог достигнуть.
Или скажем по-другому: прочитал я все стихотворения Давида Самойлова — и представился он мне... рыбой в аквариуме. В большом аквариуме и большой рыбой, типа зеркального карпа. Плавает, как на воле, но в какую сторону ни поплывет, неизбежно упрется в стекло, и мы увидим страдальчески-расплющенное толстогубое лицо. Дальше-то ходу нет, плыви назад, там как раз корму насыпали. В издательстве «Радуга» за переводы с венгерского по известной и знаменитой формуле (© Давид Самойлов) «минута — строчка — рубль».
Советский писатель — всегда раб (надо ли специально оговаривать, что антисоветский советский писатель — такой же раб, ничуть не меньший? — кажется, снова надо). Пусть привилегированный раб, хорошо кормимый и одеваемый, отпускаемый погулять за границу и даже иногда используемый для обучения хозяйских детей. Пусть талантливый и мудрый (в терпимых пределах) — но раб. Пусть наказуемый и лишаемый похлебки за строптивость и требования улучшить свое рабское существование и соблюдать свои рабские права — но раб. А большие поэты не бывают рабами. То есть, конечно, это рабы не бывают большими поэтами, даже если им удается написать некоторое количество почти замечательных стихотворений. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать о Давиде Самойлове, быть может, из всех советских аквариумных карпов ближе всего подходившем к стенкам аквариума, теснее всех в них вжимавшемся. На этой книге можно было бы образцово рассмотреть пределы, положенные антропологическому эксперименту «советский человек» и культурному проекту «разрешенный воздух» (даже без поэм, хотя их отсутствие и досадно!). Но зачем? Те, кто еще в аквариуме (пусть и разбитом и уже почти без воды), все равно не поверят. Родившимся же на воле все это, наверно, малоинтересно. Может быть, существенно оно все только для таких, как мы, — рожденных в аквариуме, но умудрившихся дать деру, когда при очередной смене воды нас пересаживали из банки в банку.
P.S. Об аппарате книги мне сказать — помимо вскользь уже замеченного — особо нечего. Предисловие г-на Немзера не демонстрирует той филологической девственности, которой справедливо славятся его газетные статьи. Можно сделать вывод, что девственность эта является не присущим г-ну Немзеру свойством, но, скорее, его орудием, если не оружием в священной борьбе за право объявить разбитый аквариум целым. Значительную часть предисловия занимают, однако, общественно-исторические размышления г-на Немзера, представляющие примерно такой же интерес, как размышления о русской истории Давида Самойлова, Александра Солженицына, Игоря Шафаревича или любого другого советского интеллигента.
