«Весной 1988 года в ленинградском журнале “Звезда” начал печататься нашумевший роман “Преступница”, в котором молодая писательница Е. Чижова обратилась к теме государственного антисемитизма в Советском Союзе…»
С тех пор Чижова написала пять романов, стала директором питерского ПЕН-клуба, дважды пробивалась в финал «Русского Букера», в 2001-м получила «Северную Пальмиру» за роман «Крошки Цахес», в прошлом году — долгожданного «Букера» за роман «Время женщин». В лучшем из посвященных Чижовой текстов сказано, что решение жюри «обрушило на премиальный роман шквал негодующих откликов».
«Полукровку», изданную на волне успеха, рецензенты встретили волной недоумения. Бесспорно, им есть в чем упрекнуть Чижову, и прежде всего – в навязчивой зоологической метафорике, в эдаком дурно понятом толстовском приеме сквозного описания. Не сумев поступить из-за «пятой графы» на истфак, героиня книги Маша Арго подделывает анкету, записывая интеллигентного отца-еврея эстонским рабочим, сдает экзамены в Финансово-экономический институт и объявляет войну системе. Нацистская свастика, уродство и подлости советского строя, антисемитизм государства и бытовая юдофобия, конформизм и ложь сливаются в ее сознании в отвратительный образ вездесущего паука. Попадаются среди действующих лиц также «крысы», «кенгуру» и прочие представители животного царства. Полукровка Маша и ее любовник-наставник — профессор, бывший лагерник, умница и пьяница – волки.
С пауками жить – по-волчьи выть. Волк должен вытравить из себя все человеческие слабости: «Волк, тотем ее племени, не имел права поступать как человек». Ненависть волка к пауку неутолима. Начав с подлога, ведомая волчьей кровью Маугли Арго не брезгует шантажом, угрозами, подкупом, воровством и заканчивает святотатством…
Событийная линия утилитарна, пересказывать ее не обязательно. Скажем только, что сделано все это не ахти как хорошо и местами переходит в чистейшую беллетризированную публицистику. Сухие мемуарные описания alma mater Чижовой и диспутов об экономике социализма, не лишенные исторического и антропологического интереса, перемежаются обязательными «красивостями» («Узор, покрывавший заднее стекло, был венецианским. Водитель тронулся с места, и темная шапочка, замаячившая на площадке, стала похожей на цветок, вставленный в узорчатый бокал» – цитирую журнальный вариант) и псевдо-метафизическими сквозняками, давно ставшими общим местом литературы нулевых:
Однажды он проснулся среди ночи от страшного колотья в груди и, хватаясь за ребра, болью расходящиеся в стороны, понял, что любая смерть, которая найдет его на этой земле, никогда не станет естественной. Она явится, выследив его по запаху, который источает еврейская кровь, отравленная ядом бессмертного кремлевского змея. Где-то в яйце, спрятанном в соленых глубинах Мертвого моря, лежала игла, зовущаяся змеевой смертью, но не было на свете армии, способной это море вычерпать. Теряя сознание, он видел иголочное острие, занесенное над его жилой, и из последних сил сжался изнутри, чтобы отравители, присланные змеем, не сумели впрыснуть в его кровь последнюю смертную дозу.
Добро бы только метафорический ряд, но Чижову обвиняют и в грехах пострашнее: злостной спекуляции на провокационных темах и неактуальности. «История полуеврейской девочки Маши, типичная в советских реалиях, таковой и остается», – констатирует Татьяна Трофимова. «Здесь взгляд, обращенный в советское время, представляет нам прошлое в виде капсулированном и самодостаточном, с настоящим никак не совместимом, – пишет Анна Наринская. – Все люди, описанные Еленой Чижовой в “Полукровке”, даже если они еще живы, давно умерли, и вместе с ними умерли их волнения, переживания и предательства. <…> Маше Арго нечего сказать не то что кавказскому мальчику, избитому скинхедами, но и подростку “не того круга”, не принятому в элитную московскую школу».
Да, времена изменились, в современной России нет государственного антисемитизма и процентных норм, еврейская культура вроде бы процветает, внутри Садового кольца так и вообще Европа, а разговор о реальных или мнимых константах российской истории принесет всем участникам одни обиды. Вспоминать ли о таких актуальных мелочах, как рост ксенофобии и «национал-патриотизма»? Снова повторять, что целое поколение молодежи нынче с пеной у рта защищает советский строй в тысячах блогов и бложиков (таким можно предложить в «Полукровке» хотя бы рассказ о прелестях советских больниц)? Доказывать ли, что антисемитизм в России сегодня – часть отнюдь не маргинального, а вполне респектабельного общественного дискурса? Цитировать ли милые высказывания историков и публицистов о вековечном засилье «жыдов» и страданиях титульной нации? Напоминать ли вновь, что без преодоления прошлого не построишь и будущего, о чем в конечном итоге и пишет Чижова?
Утверждения критиков можно бы и вовсе не замечать, ведь требование актуальности мы не предъявляем ни Шекспиру, ни Боборыкину, – не содержи они зерна истины. Замах у Чижовой широк: не просто история бедной полукровки и портрет семидесятых, но разброс еврейских взглядов на антисемитизм, ассимиляцию, эмиграцию и гораздо шире – бытие в мире «пауков». И в этом провал романа. Дело не в ушедшей брежневской эпохе, а в том, что сверхзадача превращает персонажей в ходячие формулы, такие же неубедительные, как рождение любви от духа библейских штампов:
Он стоял, прислонившись к притолоке, и лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты. <…> Словно со дна раскопа, относящегося к древнему времени, из-под них пробивалась тоска. Машины глаза, зоркие, как пальцы слепого, ощупывали ее контуры, скользили по буграм высокого лба. В бесконечности, о которой прежде не подозревала, небо собиралось складками, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Тысячу лет назад его лицо склонялось над ее колыбелью. Эти черты она знала всегда. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело, сладким, как собственная кровь.&&
Чижова идет еще дальше. К примеру, пытается анализировать истоки советского антисемитизма, описывая его устами одного из героев как точку скрещения фашизма и коммунизма, замешанную на европейской просветительско-ассимиляторской традиции: «Антисемитский апофеоз немецкой философии, остановленный советской победой, подхвачен идеологией победителей. Это означает, что мало-помалу, скрупулезно следуя за источником, наши идеологи доберутся до последнего и окончательного решения». Не станем здесь останавливаться – Чижовой не удается отобразить ни системно-исторический характер этого явления, ни разглядеть в прошлом его современные версии. Не достигает она и главной цели, а именно – тотального распространения метафоры на весь тоталитарный строй:
&&Для меня роман «Полукровка» не сводится к «национальной теме». Приступая к работе, я ставила перед собой более общую задачу: за этой темой, болезненной для нашего общества, различить один из главных принципов тоталитарной системы. В нескольких словах он формулируется так: чтобы безраздельно властвовать над людьми, советское государство разделило всех своих подданных на «своих» и «чужих». Русские, евреи, немцы; сидевшие и сажавшие; ленинградцы и провинциалы. Человек, родившийся на «одной шестой части суши», так или иначе подпадает под ту или иную «нехорошую» графу. Сама система построена таким образом, чтобы едва ли не каждый «гражданин советской страны» чувствовал в себе «грех неполноценности» и в этом смысле ощущал себя полукровкой. Слово, вынесенное в заглавие, в контексте романа выходит за рамки своего прямого значения. Во всяком случае, содержание книги не исчерпывается темой крови.
Но тоталитаризм не исчерпывается метафорой – ни шварцевским драконом, ни чапековскими саламандрами, ни даже мандельштамовским «с известью в крови для племени чужого ночные травы собирать». Взяв волчий разбег, Акела, к сожалению, промахнулся.
Еще об актуальном:
Супергрустная история безродных космополитов
Лики любви современного горожанина
Вечно актуальные жизнеописания замечательных людей
