Гендерные исследования — тема нынче и модная, и выгодная в смысле получения грантов. Однако Наталья Пушкарева занялась ею еще в советские годы, когда это направление, плохо вписывавшееся в марксистско-ленинскую парадигму, считалось несущественным и не сулило научных перспектив. И новая книга Пушкаревой — не дань конъюнктуре, а результат серьезных многолетних исследований.
Как и в любом патриархальном обществе, древнерусская женщина, едва достигнув зрелости, выходила замуж. Незамужество считалось страшной трагедией — народ полагал, что «вековушами», как называли старых дев, остаются лишь «моральные или физические уроды». Поэтому первый вопрос Пушкаревой — насколько свободны были русские женщины в выборе будущего супруга и была ли у них возможность прервать неудачный брак.
Однозначного ответа на этот вопрос нет. С одной стороны, устройство личной жизни дочери считалось обязанностью родителей. В древнерусском праве даже существовал штраф в пользу митрополита, если родители отказывались искать дочери жениха. О свадьбе чаще всего договаривались старшие родственники. Однако в отдельных случаях девушки все-таки имели право голоса. К примеру, княжна Авдотья Мезенцева (начало 1560-х годов), полюбив другого, отказалась выходить замуж за выбранного семьей жениха, и ее бабушке Марфе пришлось заплатить неустойку за разрыв помолвки. Об этом же свидетельствует диалог из «Повести о семи мудрецах», написанной в ту же эпоху.
Рече ей мати: «Кого хощеши любити?»
– Она же отвеща: «Попа». – Мати же рече: «Лутчи... дворянина, ино менши греха». – Она же рече: «Попа хощу».
Столь же неоднозначно обстояло дело с разводом. Вопреки распространенному убеждению, формальных поводов требовать расторжения брака в русском церковном праве было даже больше, чем в еврейском: супружеская измена, импотенция («аще муж не лазит на жену свою, про то их разлучити») и даже неспособность мужчины «держати» (материально содержать) жену и детей. Однако, пишет Пушкарева, в дошедших до нас судных грамотах не зафиксировано ни одного случая, когда русская женщина воспользовалась бы этим правом.
Судя по дошедшим источникам, досуга у древнерусской женщины почти не было — практически все время она проводила в работе и домашних хлопотах. Для низших сословий это был вопрос физического выживания, однако и для княгинь, и боярынь безделье считалось предосудительным и ведущим к греху, поэтому даже русские аристократки руководили домашним хозяйством или занимались рукоделием. Пушкарева называет этот идеал «домостроевским», однако корни этой традиции, скорее всего, восходят к знаменитой Эшет хайль — библейскому гимну добродетельной и трудолюбивой жене, вошедшему в Книгу Притч.
Постоянная занятость детьми и домашними делами повлияла и на религиозную жизнь русской женщины: руководствуясь той же логикой, что и раввины, московские церковники существенно облегчили для них правила посещения богослужений:
Многочисленные иностранцы, посещавшие Московию, единодушно представляли русских женщин затворницами, не переступавшими порога своего терема. Как показала Пушкарева, подобная «теремная культура» была присуща лишь крайне узкой прослойке московской аристократии. Даже дворяне, не говоря о более низких сословиях, не могли позволить себе такой роскоши — ежегодно уезжая на много месяцев на государеву службу, помещик оставлял хозяйство на жену или старшую замужнюю женщину. Им приходилось следить за сельхозработами, собирать с крестьян оброк, заниматься торговлей (считая и приобретения целых сел). Так что психологически они были куда ближе к Глюкели из Гамельна, чем к столичным затворницам.
Привыкшие самостоятельно хозяйствовать и вести дела, русские женщины позволяли себе «вольности» и в личной жизни — например, могли пойти в гости без мужа, о чем, к примеру, свидетельствует рукописная помета, найденная на старинной церковной книге.
Церковная мораль категорически запрещала секс до брака и вне венчанного брака. В жизни, естественно, все было гораздо сложнее. Многие женатые мужчины открыто держали наложниц (в глазах общества это считалось даже меньшим преступлением, чем мезальянс). Добрачное сожительство было столь частым, что отсутствие «признаков девства» каралось штрафом, но не считалось поводом к расторжению помолвки или брака.
А в судебных делах встречаются истории, достойные пера Боккаччо. К примеру, в XVII веке некий подьячий Арефа соблазнил сестру дьякона Аницу, буквально засыпав ее любовными записками. Возлюбленные встречались то в баннике, то в сарае, то в «родивоновом хмельнике». Наконец, дьякон, перехвативший одну из записок, застукал любовника «на горячем» и взял с него поручную запись с обещанием жениться или заплатить 50 рублей штрафа (цена десяти лошадей). Арефа, однако, под венец не пошел, а представ перед судьей, нагло заявил, что любовные письма писаны не его рукой! И действительно, поручную запись он сумел написать совершенно другим почерком, так что судьям пришлось отпустить его восвояси.
Даже теремное заключение, когда девушка находилась под неотступным наблюдением мамок и нянек, не всегда могло победить природу. В этом, пишет исследовательница, «убеждает эпизод с выбором боярышни-невесты царю Ивану Грозному: уже после смотрин она оказалась “лишенной девства” и потому выбыла из конкурса».
Церковные правила регулировали супружескую жизнь не менее строго, чем Галаха: «плотногодие творити» запрещалось на протяжении четырех многодневных («великих») постов, а также по средам, пятницам, субботам, воскресеньям и праздникам. Подобно раввинам, церковники настаивали, чтобы в запретные дни супруги даже спали раздельно. Однако на практике паства следовала этим запретам не слишком усердно.
В литературных памятниках предпетровского времени можно обнаружить довольно подробные описания нарушений этого предписания: «В оном деле скверно пребывающе, ниже день воскресенья, ниже праздника господня знаша, но забыв страх божий всегда в блуде пребываше, яко свинья в кале валяшеся...». Частые детальные констатации прегрешений подобного свойства (названных в епитимийных сборниках «вечным грехом») создают впечатление о далеко не христианском отношении прихожанок к данному запрету.
С супружеской верностью дело обстояло не лучше. Дошедшие до нас письма и челобитные, пишет Пушкарева, полны сообщений о «выблядках», которых замужние московитки могли «приблудить» или, как выражался протопоп Аввакум, «привалять» вне законной семьи («а чей сын, того не ведает, а принесла мать ево из немец [Немецкой слободы] в брюхе»).
Разумеется, женское население допетровской Руси состояло не только из законченных грешниц — в книге немало свидетельств о супружеской верности, гостеприимстве, милосердии и других христианских добродетелях московиток. Однако нельзя не признать, что «Святая православная Русь», порушенная петровскими реформами (а также большевиками, демократами, варягами, марсианами), — такой же красивый миф, как населенный исключительно праведными и богобоязненными евреями штетл.
