Даниил Хармс — едва ли не самый загадочный персонаж в русской литературе XX века. Человек, сотканный из противоречий, которому выпало жить в странное время и в странной стране, где фраза «не как все» означала диверсию, следствие, приговор.
Тогда Тикакеев выхватил из кошёлки самый большой огурец и ударил им Коратыгина по голове.
Коратыгин схватился руками за голову, упал и умер.
Вот какие большие огурцы продаются теперь в магазинах.
Классик детской поэзии. Без «Ивана Ивановича Самовара», «Ивана Топорыжкина» и других стихов и рассказов детская библиотека не представима. Кто не помнит:
Уж я бегал, бегал, бегал и устал
Сел на тумбочку, а бегать перестал…
При этом детей он не любил. «Я всегда ухожу оттудова, где есть дети. Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» Знали бы об этом дети, которые с первых минут буквально влюблялись в поэта и готовы были следовать за ним, как за Крысоловом. При этом, в отличие от собрата по ОБЭРИУ Александра Введенского, Хармс писал для детей с той же серьёзностью, что «для взрослых».
Фокусник и любитель розыгрышей. Испытывал незнакомых: задавал странные вопросы и ждал реакции. Мог снять при людях штаны, а под ними оказывались ещё одни.
Педант. Не выбрасывал черновиков, неудачных редакций - перечеркивал и писал «плохо». Превыше всего ценил абсурд. Регулярно составлял списки лучших произведений мировой литературы. Имел странное хобби — рисовал планировки квартир. Читал много книг по оккультизму и одновременно был глубоко верующим человеком.
Одним словом — гений. Ему было тесно в этом мире, в этой жизни, вся его непохожесть, оригинальничание были не стремлением выделиться, а способом сохранить себя. Трудно писать о таком человеке, но автор самого исчерпывающего на сегодня жизнеописания Даниила Хармса, питерский филолог Александр Кобринский выбрал, похоже, единственно верный тон. Рассказ о судьбе Даниила Хармса он ведёт отстранённо, напоминая манерой суховатый голос за кадром документального фильма. Строго и последовательно излагает факты, цитирует дневниковые записи Хармса.
Быть исключительным Даниил Хармс, похоже, решил с самого детства. Его отец Иван Павлович Ювачев - тоже человек судьбы необыкновенной, морской офицер. За участие в кружке, близком к «Народной воле» получил смертный приговор, заменённый впоследствии 15-летней каторгой. Четыре года просидел в Шлиссельбургской крепости, затем стал заведующим метеостанцией на Сахалине. В 1893 году Чехов сделал Ювачева прототипом своего «Рассказа неизвестного человека». Его воспоминания «Восемь лет на Сахалине» и очерки о паломничестве в Палестину печатались отдельным изданием. Он был избран членом-корреспондентом Академии наук, в 1901 году вернулся в Москву, а в 1902-м познакомился с Надеждой Ивановной Колюбакиной. 30 декабря 1905 года родился Даниил Ювачев. Ребёнок рос способным. Надежда Ивановна писала мужу в 1910 году (Дане было четыре года): «Даня рассказывает, что у него папа студент и учит гимнастике, откуда он это взял, неизвестно, вообще врёт много…» И чуть позже: «Страшно увлекается книгами и даже просит меня ничего ему на именины не дарить, кроме книг».
Ранний интерес к чтению, пристрастие к созданию «сооружений», не имеющих прикладного смысла, хорошее домашнее образование, старательность – все это привело к тому, что Даниил рано стал осознавать свою исключительность. Со временем он придумал себе псевдоним — Хармс (по одной из версий, от английского harm – вред) и образ денди (так, как понимал дендизм сам Хармс): короткие штаны, причудливая трубка, кепка. Эпатажность облика, своеобразное творчество, странные привычки и манеры решительно не вписывались в шумный ход первых пятилеток.
Стремясь отделить вымысел от правды, анекдот от факта, составляя, насколько возможно, объективный портрет Хармса, Кобринский детально воссоздаёт общекультурный контекст эпохи. И тем более становится разительнее контраст между Хармсом и прочими «совписами», о которых сам герой книги высказывался: «SOS, SOS, SOS. Я более позорной публики не знаю, чем Союз Писателей. Вот кого я действительно не выношу».
Некоторые детали взаимоотношений Хармса с советскими писателями могут стать печальным открытием. Например, тот факт, что немалую роль в первом аресте Хармса и других обэриутов сыграл Ираклий Андронников:
…Из всех сохранившихся протоколов самые малоприятные впечатления остаются от собственноручно написанных показаний Ираклия Андронникова, работавшего тогда секретарём детского сектора Госиздата. Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андронникова — это стиль классического доноса …
Тридцатые годы были тяжелыми для Хармса не только в бытовом смысле, но и в творческом. Кобринский называет самые мучительные моменты: в ссылке, в 1933-м и 1937-1938 годах – когда писателю не удавалось работать. Невозможность писать Хармс сравнивал с «импотенцией во всех смыслах». Но при этом различал творческую плодовитость и производительность: «Первое не всегда хорошо, второе хорошо всегда. Лучше родить трех сыновей сильных, чем сорок, да слабых».
В 1936 году он перевёл стихотворную повесть Вильгельма Буша «Плиш и Плум». В русской версии — «Плих и Плюх». При переводе Хармс отказался от пятой главы оригинала, выдержанной в антисемитском тоне. Дореволюционный перевод, к слову, ее полностью воспроизводил:
В июльский полдень брёл пешком
Еврей-торговец. Нос крючком,
Крючком и трость, сюртук до пят,
Цилиндр, напяленный назад…
Решение Хармса убрать эту главу было продиктовано тёплым отношением к евреям. Кобринский приводит слова второй жены Хармса, Марины Малич: «У нас было много друзей-евреев, прежде всего у Дани. Он относился к евреям с какой-то особенной нежностью. И они тянулись к нему…»
Сила этой дружбы такова, что после страшной смерти Хармса в тюремной больнице блокадного Ленинграда в 1942 году один из его близких друзей, Яков Друскин, спас архив писателя. Фактически, большая часть из написанного Хармсом, включая дневники и письма, дошла до нас благодаря тому, что этот человек, измученный голодом, нашел в себе силы сначала сберечь рукописи во время блокады, а затем хранить их на протяжении двадцати лет.
Анализируя судьбу Хармса, это вычурную судьбу поперёк, вполне уместно задаться вопросом: был ли Даниил Хармс евреем? Исследование Александра Кобринского утвердительного ответа не даёт. Но нет оснований и отрицать обратное. Если он не был таковым по паспорту, то по духу — вне всяких сомнений. Творчество Хармса, полное алогизма, абсурда никак не вписывалось в «генеральную линию» партии, в поэтику империи, в русло массовых движений. Хармс был белой вороной в кругу советских литераторов 30-х годов, и сам прекрасно это осознавал:
Нет уважения ко мне писателей,
Нет между ними подлинных искателей
Судьба Хармса печальна и закономерна. Возраст ухода – 37 лет, последние годы, полные страданий, когда у него почти не осталось возможности печататься, нищенское материальное положение, пристальное внимание со стороны властей – все эти трагические обстоятельства роднят его с другими выдающимися поэтами.
Перед началом Второй мировой войны Хармс симулировал сумасшествие, чтобы избежать фронта. Но - снова неясности: то ли симуляция зашла слишком далеко, то ли, как свидетельствуют врачи, действительно имело место психическое расстройство. Так или иначе, Хармс умер от голода в тюремной больнице 2 февраля 1942 года.
Книга Кобринского при всех биографических подробностях не делает образ Хармса более близким и понятным. Он так и остаётся загадкой, непостижимой фигурой, чужаком в чужом краю, мастером абсурда. Разве что немного больше света в тёмноте, отчетливее образ, резче штрихи к портрету. Немного больше, наконец, внимания.
Жизнь других замечательных людей:
Франц Кафка
Корней Чуковский
Серж Гензбур
