Дорогая К.,
Оказывается, очень удобно быть туристом.
— Я турист, это ничего? — говорила я каждый раз, когда меня с кем-нибудь знакомили, и доставала «мыльницу». Если ты турист, тебя сразу записывают в дурочек с переулочка, и можно делать что угодно. Разглядывать и фотографировать людей. Встать столбом посреди улицы и сделать вид, что чердак над трехэтажным домом — воплощенное величие архитектуры. Наконец, все время улыбаться. Там, где живешь постоянно, людей лучше прожигать взглядом насквозь, а по улицам ходить с такой рожей, будто в любой момент готов шмальнуть от бедра. Иначе опасно.

В чужих городах не бывает страшно. Потому что твой личный хищник обитает там же, где ты. Он не ездит в гости вместе с тобой — зачем ему? Он затаился и ждет тебя дома. Знает, что дождется.

Дорогой Ф.,
В начале августа Владивосток легко спутать с курортным городом. Куда ни посмотри — море, по Спортивной набережной фланируют люди, смотрят примерно в направлении Кореи, а там — фрегат «Надежда» и мельтешение яхт. Ежеутренне в свою внутреннюю эмиграцию на раздолбанный бетонный пирс отправляются рыбаки. В музее под открытым небом дети седлают пушки из Порт-Артура. Навстречу по тупику Шевченко едет на велосипеде мальчик лет восьми. Поднимает голову и говорит нам: «Здравствуйте».

Я ничем не занята в этом городе. Иными словами, я в нем не живу. Если твое единственное занятие — смотреть по сторонам, даже Магадан покажется курортом. Только Владивосток не курорт. Сколько ни ходи по улицам, радуясь жизни, как идиот. Есть версия, что Владивосток стоит в конце всего. Есть версия, что — в начале. Есть версия, что — «от Токио вверх и налево». Если доехать по Эгершельду почти до Токаревской кошки и посмотреть вокруг, начало всего представляется более вероятным. Однако сложно забыть, что это не только город, где со всех сторон море, а посередине сопки: еще это город, где в девяностых рвались артсклады, а зимой электричество и вода появлялись на пару часов в день; что этим городом правят полулегальные преступные группировки и жить здесь может быть прекрасно, вот только работать не всем удается. И что, перестав быть гостем, ты обречен. Твой хищник следит за твоими метаниями.

Дорогая К.,
Все говорят про Владивосток, что он вертикальный город, и это чистая правда. Сто метров плоской поверхности — подарок судьбы, которого не просил: привыкаешь ходить вверх-вниз. По Москве после этого ходить невозможно — гиподинамия, очень низкое сопротивление. Приходится бегать.
Кстати, я вычислила, где в Москве сопки. Там, где эскалаторы. В этом городе все не как у людей. Если сопки — то под землей. Если моря — то сразу пять, и все фантомные.

Дорогая А.,
Я сегодня была в синагоге. Точнее, у дверей синагоги. Это единственный Jewish Content, обнаруженный мной во Владивостоке, если не считать вывески «Дальневосточно! Обувь из Биробиджана».
Ты бы видела лица сотрудников редакции журнала «CITY Владивосток», когда мы объявили о своих планах.
— Вообще-то, — сказала я, — мы идем в синагогу. — И малодушно прибавила: — У меня редакционное задание.
— В синагогу? У нас в городе есть синагога?
Однажды мы дали редакционное задание жительнице Владивостока. Попросили разведать, нет ли в городе какой-нибудь занимательной еврейской жизни, и написать на «Букник» репортаж. Пару месяцев жительница отмалчивалась. А потом в отчаянии написала: «По-моему, в этом городе вообще нет евреев». Спустя еще полгода "Букнику" пришло письмо — бумажное, в конверте, от редактора «Дня седьмого», газеты еврейской общины Владивостока. К письму прилагались два номера газеты — с расписанием местных электричек и советами огородникам.
В общем, выяснилось, что синагога, хоть и не прячется, засекречена не хуже гауптвахты Тихоокеанского флота (которая в пяти шагах от Океанского проспекта).
До синагоги мы дошли к вечеру третьего дня пути. Не потому, что она далеко, — она в центре, — а потому, что по Владивостоку невозможно ходить анонимно — там на каждом углу знакомые. Но на третий день нам все удалось.
Синагога находится на улице прапорщика Комарова — того, который строил первый военный пост в бухте Золотой Рог. Улица последовательно называлась Комаровской, Бородинской, Геологов и прапорщика Комарова. А синагога последовательно побывала синагогой, Клубом кондитерской фабрики и синагогой. В городе, где японское консульство становится раковым корпусом, а потом Приморским краевым судом, странно удивляться таким превращениям. Дом в дым, дым в даму, а дама в маму. Так что не мешай.
Напротив синагоги — здание КГБ, поэтому во Владивостоке выражение «клуб кондитерской фабрики» полнится смыслами.

Дорогой Ф.,
Десять лет, целых десять лет М. уверял меня, что в Приморье вообще и во Владивостоке в частности все сдержанны и немногословны, «а у вас в Москве все только и делают, что разговаривают». Я провела здесь полторы недели. Полторы недели изо дня в день я молча ходила по городу и вертела головой, а немногословный уроженец Владивостока М. с утра до вечера рассказывал мне о том, что мы видим вокруг. Или я молча сидела в углу и внимательно слушала, как М. и другие такие же немногословные уроженцы Владивостока часами трындят о высоком или вдохновенно сплетничают.

Дорогой Б.,
Про Миллионку говорить страшно. Все равно что пообещать: «А сейчас я расскажу тебе историю Древнего Китая». Миллионка — владивостокский Чайнатаун. Это в центре. Она двуликая. Фасады, выходящие на Фокина и Семеновскую, приглаженные и — как бы это сказать? — quaint. Но каждая подворотня уводит во двор. Дворы тоже бывают quaint, с долгими балконами, с витыми лестницами и прочей чайнатаунской параферналией, и повсюду вывески туроператоров и агентств недвижимости. Но еще в этих дворах — облезлые стены, и в битой штукатурке проступают контуры истертых, избитых, трагических существ вне видовой принадлежности. Провода и пробки гроздьями — такие нашлись бы в нуаре тридцатых, если бы камера смотрела на провода, а не на Хамфри Богарта. От кирпичной развалюхи осталась сиротливая стена, а нутро заросло сорняком. В выпотрошенный двор футбольные болельщики со стадиона напротив стадами ходят отливать после матчей. Два трехэтажных дома вжались друг в друга, окнами в окна, и между ними на бельевой веревке умещается разве что пара детских футболок. Между домами — мусор метровым слоем. Я смотрела, не веря тому, что вижу, и тут кто-то на третьем этаже открыл окно и в полуметровую кирпичную щель выплеснул ведро воды.
Представлять, как здесь жили китайцы, страшно до невозможности. Видеть, что здесь по-прежнему живут люди, глаза отказываются. И все же эта темень, и мусор, и ужас ноябрьской ночи, которая еще не наступила, отчего-то человечнее реставрированных фасадов. «Настоящая Миллионка… Ненастоящая Миллионка». Делишь очень отчетливо. Знаешь, что она умирает. Если навести фотоаппарат, существа в битой штукатурке умоляюще распахивают глаза или презрительно щурятся.

Дорогая Д.,
Во Владивостоке есть то, что должно быть в любом городе: сопки и море. А не эта равнина-докуда-хватает-глаз.
Тут идешь по улице, и твой спутник небрежно машет куда-то вбок и говорит: «А там вход в крепость». В склоне — лестница и дверь. Весь город — крепость. Во Владивостоке даже есть метро — только не для людей, а для снарядов. Еще есть сопка Холодильник, в которой по правде холодильник. Тушенка, консервы. Этот город десятилетиями готовился к осаде.
С историей здесь вообще удивительно. Она есть. Если ты здесь родился, историю чувствуешь с детства, посреди нее растешь, с ней сосуществуешь. Отношения с городом получаются личные и осознанные. Кошмарное слово «краеведение» здесь не кошмарно, поскольку не дискредитировано. Это не про безглазый машинальный патриотизм, как в Москве или Питере. Это про жизнь-как-она-есть-каждый-день.

Дорогой С.,
В Краснознаменном переулке на стене гаража белыми псевдо-готическими буквами: «CAN’T BE KILLED!». Левее, поверх облупленной краски, — кривыми черными: «Просто старайся!».
А на улице Лазо — которая поднимается на сопку под углом градусов 45 — на нежно-розовом цоколе обшарпанного кирпичного дома (рядом с другим, в котором неоднократно арестовывали большевистское правительство) буквами огромными и красными: «МАЙ 68?!».
Ты не знаешь, что они хотят мне сказать?

Дорогая К.,
Корабельная набережная — место массовых гуляний на кладбище кораблей. В кустах прячется крейсер. На лужайке стоит подлодка. В подлодке музей. Остатки военной гидрографии толпятся грозно, но выглядят какими-то потерянными. За отчетный период во Владивосток пришел один теплоход — огромная, выше Морвокзала, «Русь». Порт приписки — Майдзуру. То есть местному теплоходу дешевле приписаться к порту в Японии, чем к Владивостоку. О прибытии каждого теплохода и распорядке дня пассажиров рапортуют газеты. Очевидно, теплоходы случаются редко.
Когда спрашиваешь, что происходит с флотом — хоть каким-нибудь, это же портовый город, — все отделываются общими фразами, каковых смысл сводится к тому, что «флот развалили». Про экономику я не умею, но даже я понимаю, что если рыбаки привозят в город 500 тысяч тонн лососевых, а потом всю эту рыбу не на чем из города увозить, что-то, видимо, капитально поломалось.

Дорогая С.,
Около полуночи на Спортивной набережной лежали остатки снега и какие-то доски. Мы-то, циники, решили, что здесь был рыбный рынок. Как бы не так — это владивостокские сноубордисты устраивали соревнования в честь Дня физкультурника. 7 августа. При +30.

Дорогой Б.,
У фуникулера очень растерянное лицо.

Дорогая Д.,
Здесь везде прекрасные слова. Есть аудиогалерея «Свинья и свистулька» и магазины канцелярских товаров «Деловой носорог» и «Канцелярская крыса». Посреди Ада Луговой на столбе написано: «Пирожки с котятами, а также с яблоками, бананами, с печенью (не кошачьей), с капустой и прочей ерундой». Еще я нашла сеть цветочных салонов со звучным названием «Cutlery».
Центральная площадь Владивостока называется «Площадь Борцов за власть», а на ней стоит Памятник Первому Диску «Пинк Флойда». Я нашла на карте улицу Русскую, у которой примерно восемь воплощений в разных частях города, и все идут в разные стороны, а иногда друг с другом пересекаются. По-моему, это история про название яхты, которая поплывет, как ее назовешь. Проверять на местности побоялась. На улице 1-й Морской есть дом под названием Окурок. Здание краевой администрации зовут Зуб Мудрости. На мысе Чуркин стоит Кривой Дом. Кривизны его я так и не различила, но все уверяют, что он крив, и косятся на меня с сочувствием.
Во Владивостоке есть районы Первой Речки и Второй Речки. Через неделю я сообразила, что это не просто так, а потому что через них текут речки. Первая и Вторая. Спросила у М., почему речки нумерованные. «Фантазии не хватило», — флегматично ответствовал М. Зато во Владивостоке есть речка Объяснения. Романтическое место, куда весь город раньше бегал на свидания. Лет восемьдесят назад.

Дорогая К.,
На улице Пушкинской стоит очень смущенный Писающий Пушкин. Раньше был другой — настоящий, «от благодарных горожан», — но его принесли в жертву Мосту. Вообще есть версия, что Пушкина с Владивостоком связывают нерушимые узы — не потому, что Пушкин был во Владивостоке, где он, конечно, не был, но потому, что в полдень во Владивостоке, как в любой крепости, бабахала ПУШКА!
Мост — это, в общем, тоже памятник, только не понять чему. Жадности и ограниченности? Упрямству и эгоизму? Прогрессу, короче говоря.
Еще тут был памятник Чехову. Судя по описаниям — большой валун, на котором сообщалось: «Отсюда А.П. Чехов любовался китами в Амурском заливе». Валуна мы не нашли, но отыскали место, где он лежал, — лысину посреди газона. Кто-то вычеркнул Чехова из истории Владивостока.
В постамент памятника Ленину напротив железнодорожного вокзала раньше было вмуровано послание комсомольцев грядущим поколениям. Похоже, некогда послание втихаря свистнули. Ленин простирает руку на юго-восток, и на лице его читается такой ужас, что вздрагиваешь и оборачиваешься — что он там увидел? Оказывается, Японию.

Дорогая С.,
В этом городе четыре вечных огня и две сухопутные подлодки.

Дорогой Ф.,
В музее Арсеньева фотовыставка про Юла Бриннера. Нас напоили чаем. Сказали: «Эти чашки — из последнего сервиза, выпущенного Владивостокским фарфоровым заводом». Эпитафия страшнее, если прочитана вскользь.
Эпитафии здесь на каждом шагу.
…А вот здесь был кинотеатр «Владивосток», только его замуровали в какой-то кирпичный амбар.
…А если отодвинуть урну от парапета на Набережной, в нише увидишь морских коньков.
…А вот здесь раньше был детский сад «Буратино», а теперь какое-то ФСБ.
…А вот здесь была лестница на набережную, но ее сломали.
…А вот здесь был двор Миллионки, только от него остались одни развалины и сорняки.
…А вот в этом здании раньше был Востфак.
…А вот здесь раньше был дом Дэйва, брата всех рокеров, а теперь от дома осталась только гора грунта и строят мост. А Дэйв умер еще раньше.
…А вот здесь балкон облуплен в тех же местах, что и десять лет назад.
…А вот тут под строящимся мостом видите закутанное что-то? Это памятник «Добей меня».
…А вот здесь я жил до десяти лет — это дом Смитов, а еще раньше здесь жила Элеонора Прей. Вот это окно я помню — это столовая, там еще был камин, из него ужасно дуло. А в этом дворе я гулял.
…А здесь был школьный спортзал, а теперь актовый, и откуда же столько света? Я помню, как тут было темно.
Бывшие и нынешние жители Владивостока оплакивают закрытый город, потом едва открытый — город, где были детство, и юность, и школа, и рок, и самиздат, и художники, которые уже умерли или повзрослели; оплакивают сопки, которые срыли, чтобы застроить; вспоминают «Шоколадницу», она же рок-клуб, — теперь на ее месте какое-то «ITALIAN CAFE». Владивосток, которого больше нет.
Но я же вижу, что он есть. Извините, не хотела помешать вам ностальгировать. Как это: «здесь раньше был пустырь — что за ерунду они понастроили?». Привычка к пустырю — это важно, но и у города есть право отрастить себе на месте пустыря какую-нибудь ерунду. Ничто не исчезает. Все во всем растворено. Из-под нынешнего Владивостока проступают все прежние. Смерти нет.

Дорогой М.,
Каждый новый знакомец спрашивал меня: «Ну и как тебе Владивосток?» И почти всем я широко улыбалась (еще шире, чем обычно, а это нелегко) и говорила: «Очень прекрасно!»
А что тут скажешь? Я же ехала в этот город, чтобы его полюбить. Потому что он ваш город, потому что — родители на водной станции «Динамо», которой тоже больше нет, красавица-тетушка на Пушкинской, и с одноклассниками сбежать с уроков фотографироваться на Корабельной. И потому, что «Над Владивостоком тайфун — я варю себе кофе из вчерашних окурков», и потому что «Плавал бы я, как Лора Палмер, — был бы уже далеко», и вообще Дёма, и рок-н-ролл, и самиздат, и ваше детство, и все, что потом, и все эти люди, которых я люблю, хотя никогда не видела. Любовь к городам — это всегда невзаимно. С этим букетиком неизбежно выглядишь, как воздыхатель Маринетты.
Но знаете, там, где мой детка каждый день ходит в свою московскую-с-уклоном школу, есть одно специальное место. Если точно угадать, когда пора, и обернуться, видишь как бы подъем на сопку. А если из кухни посмотреть в окно часов в семь утра, между домами иногда блестит море.