Разговоры книгопродавца с поэтом
Александр Бондарев, друг и коллега Венедикта Ерофеева, вспоминает, как родилась идея «Моей маленькой Ленинианы»:
«Моя маленькая Лениниана» — единственная вещь Венички Ерофеева, написанная им по заказу и только ради денег.
Могу утверждать это с полной ответственностью, так как я сам ее автору заказал и по получении рукописи немедленно заплатил.
И немедленно выпил.
Как было дело?
Познакомились мы с Веничкой Ерофеевым в 1983 году. Меня рекомендовал ему (в качестве курьера и «эмиссара» журнала «Континент») Володя Муравьев. С тех пор я бывал у него на Флотской в каждый из своих приездов в Москву. Там мы болтали и выпивали, а в Париже я выцарапывал из литагентства братьев Гофманов жалкие платежи, причитающиеся ему за французское издание поэмы «Москва — Петушки», а также за переводы на другие языки. Издательство «Альбен Мишель» не любило расставаться с деньгами, всячески выкручивалось и сражалось до последнего сантима.
Я начал с делового предложения: журнал «Континент» будет печатать Веничкины творения и добросовестно платить за них авторские гонорары, а за это Веничка будет отдавать их для первой публикации только мне. А я их буду вывозить за кордон.
Так в 1985 году была вывезена и напечатана пьеса «Вальпургиева ночь».
Дальше я уже привозил только небольшие авансы, но потом дело застопорилось: автор был требователен к себе и считал, что настоящий писатель, когда не слушает музыку или не пьет, должен свои вещи «отделывать», то есть непрерывно улучшать. Однако процесс улучшения, увы, был похож на процесс ремонта: как известно, его нельзя закончить, а можно только прекратить.
Шли, как говорится, годы. И однажды я решил обнаглеть. В ответ на привычное Веничкино «Я еще не закончил», я спросил: «Ну хоть что-то у тебя готовое есть? Пусть совсем крохотное?» Автор честно ответил: «Ничего, кроме записных книжек». — «А что там?» — «Записи и выписки», — процитировал он еще неизданного Гаспарова. «Покажи», — потребовал я. И он, на свою беду, показал.
В записной книжке были аккуратно выписаны цитаты из ленинского ПСС: среди них были и мои любимые, и такие, которых я раньше не видел. Я, всю свою сознательную жизнь считавший это издание самой что ни на есть антисоветской литературой, обрадовался очередному совпадению вкусов.
«Значит, так, — сказал я. — В воскресенье я улетаю. У тебя есть три дня, чтобы привести это все в божеский вид. Желательно с твоими комментариями, но можно и без. Гонорар получишь сразу».
Веничка колебался. Он не верил в литературную и денежную ценность трудов Ильича. «А как все это назвать?» — «Как, как… Назови “Моя Лениниана”, а там видно будет».
Случилось чудо. Перед отлетом я застал Веничку сияющим: в первый раз в жизни он не подвел издателя со сроками, не обманул и теперь честно передает законченную рукопись. Как настоящий профессиональный писатель!
В заглавии я заметил слово «маленькая». «Почему?» — «Ну, потому что подумают еще, что я больше крупных вещей не пишу». — «Да брось ты», — сказал я беззаботно. «Послушай, — воодушевился вдруг Веничка, — а знаешь, какая у меня еще идея есть? Я хочу речи Геббельса на русский перевести. То есть на советский. А немецкий я знаю».
Я был потрясен красотой и величием замысла. Действительно, речь Геббельса на пленуме ЦК КПСС вполне могла затмить выступление, к примеру, Шолохова.
«Ну, не знаю, — сказал я. — Максимов, может, и не захочет печатать Геббельса».
Теперь, когда практически весь Геббельс благополучно переведен на русский язык и нашел своего читателя, можно только восхититься Веничкиным глубоким пониманием российского книжного рынка.
Впрочем, я уверен: сегодня Веничка считал бы, что в общем и целом в России мало что изменилось.
***
В доказательство (а может, кто-то скажет — в опровержение) последней реплики Александра Бондарева «Букник» отобрал двенадцать фрагментов из «Моей маленькой Ленинианы»:
1. Младший братец его, Дмитрий Ульянов, тоже угодил в тюрьму, и вот какие советы из Шушенского дает ему старший брат:
«А Митя? Во-первых, соблюдает ли он диету в тюрьме? Поди, нет. А там, по-моему, это необходимо. А во-вторых, занимается ли он гимнастикой? Тоже, вероятно, нет. Тоже необходимо. Я по крайней мере по своему опыту знаю и скажу, что с большим удовольствием и пользой занимался на сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься даже. Могу порекомендовать ему и довольно удобный гимнастический прием (хотя и смехотворный) — 50 земных поклонов» (1898).
2. Европа после Шушенского, само собой, дерьмо собачье.
«Глупый народ — чехи и немчура» (Мюнхен, 1900).
«Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве. Гнусная дыра, но ничего не поделаешь» (1908).
3. О своем друге Максиме Горьком Ильич помнит неизменно:
«Горький изнервничался и раскис» (1910).
«Горький всегда был архибесхарактерным человеком».
Или: «Бедняга Горький! Как жаль, что он осрамился!»
И несколько позднее: »И это Горький! О, теленок!»
4. Тов. Зиновьеву:
«Не помните ли фамилию Кобы? Привет, Ульянов» (3 августа 1915).
Тов. Карпинскому:
«Большая просьба: узнайте фамилию Кобы» (9 ноября 1915).
5. Тов. Зиновьеву в Петроград:
«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы узнали в ЦК, что в Питере рабочие хотят ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы их удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Надо поощрить энергию и массовидность террора!» (26 ноября 1918).
6. Телеграмма в Саратов, тов. Пайкесу:
«Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (22 августа 1918).
7. В Президиум Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов:
«Дорогие товарищи! Вынужден по совести сказать, что ваше постановление так политически безграмотно и так глупо, что вызывает тошноту. Так поступают только капризные барышни и глупенькие русские интеллигенты.
Простите за откровенное выражение своего мнения и примите коммунистический привет от надеющегося, что вас проучат тюрьмой за бездействие» (12 октября 1918).
8. В ответ на жалобу М.Ф. Андреевой относительно арестов интеллигенции:
«Нельзя не арестовывать, для предупреждения заговоров, всей этой околокадетской публики. Преступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки. Ей — ей, лучше» (18 сентября 1919).
Максиму Горькому о том же:
«Короленко ведь почти меньшевик. Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками». «Нет, таким "талантам" на грех посидеть недельки в тюрьме». «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (15 сентября 1919).
9. Тов. Каменеву:
«Почему это задержалось? имеется в виду печатание ленинских "Тезисов о внешней торговле" Ведь я давал срока 2–3 дня! Христа ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-нибудь!
Ваш Ленин» (11 февраля 1922).
10. Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточно:
«Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга» (сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году.
11. В комиссию Киселева:
«Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно и должно делать из торфа. Надо это производство спирта из торфа развить» (11 сентября 1921).
Это напоминает нам деловую записку от 26 августа 1919 года:
«Сообщите в Научно-пищевой институт, что через три месяца они должны предоставить точные и полные данные о практических успехах выработки сахара из опилок».
Ну, это ладно. Воображаю, как вытягивалась морда у наркома просвещения Анатолия Луначарского, когда он получал от вождя такие депеши:
«Все театры советую положить в гроб» (26 августа 1921).
12. Тов. Богданову:
«Мы еще не умеем гласно судить за поганую волокиту, за это весь Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках. И я еще не потерял надежды, что всех нас когда-нибудь за это поделом повесят» (23 декабря 1921).
