В этой рубрике мы будем публиковать самые интересные, на наш взгляд, фрагменты мемуаров о советской эпохе. Это мемуары «маленьких людей», обычных советских граждан, евреев и неевреев, написанные для внутреннего — семейного — пользования.

И, наконец, частный взгляд «простого советского человека» неизменно выявляет еврейский сегмент в советском обществе и культуре, тщательно ретушируемый взглядом официальным.

Дом на Большой Дмитровке

Слева, если идти от Дома Союзов, между Глинищевским переулком (теперь ул. Немировича-Данченко) и Козицким переулком стоял трехэтажный дом — «Бахрушинка». Некогда он принадлежал купцу Бахрушину. Стены его были толстые, потолки высокие, лепные. <…> Квартира была большая, когда-то принадлежавшая одной семье и их прислуге. Мы в квартире занимали одну огромную комнату — 39 кв.м. Две другие по левой стороне коридора занимали Броуны — Ева Моисеевна и Осип Захарович. Позже одну из комнат у них отсудят Кисины — Наум Осипович и Евгения Исааковна. Напротив жили Кричевские — Осип Львович и Раиса Григорьевна. На кухне была большая ниша, где за занавеской спали домработницы. Кухня была большая, с дощатым, некрашеным полом и черными от копоти потолком и стенами. На стенах висели корыта, тазы. У каждого на кухонном столе шипели, изрыгая пламя, примусы.

Соседи

Броуны

Это были бездетные супруги, «старосветские помещики», как мы их позже назовем. Они держали собаку — шпица по кличке Ральф. Осип Захарович был полным, лысым мужчиной. Работал на аэродроме. Ева Моисеевна не работала. Лицом она была некрасива, а фигуры не было совсем. Всегда была хорошо одета, причесана. К приходу мужа с работы (это было всегда точно в 18 часов) она садилась за рояль и играла.

Домработница в ложке приносила в комнату пробовать еду. Над столом висел абажур, с которого свешивался звонок. Можно было, не выходя из комнаты, позвать домработницу. Обстановка комнаты была богатая, по тем временам — очень. Спаренные кровати красного дерева с зеркалами на спинках и прикроватными тумбочками. Круглый стол, тоже красного дерева, рояль, занимающий значительную часть комнаты, шкаф, софа.

Я хорошо помню эту комнату, потому что маленькой часто вечерами сидела у Броунов, как в театре, когда Ева Моисеевна играла на рояле. У них, единственных в квартире, был телефон. Школьницей я иногда от них звонила — узнавала уроки, когда болела. Позже телефон вывели в коридор по требованию жильцов. То, что это были богатые люди, понимали и «органы». Однажды к ним пришли двое мужчин в штатском, спросили Еву Моисеевну: «Золотухой болеете?» Она, не поняв, сказала, что в детстве болела. Был обыск. Нашли и забрали золото или нет, я не знаю. Помню только растерянную и обиженную Еву Моисеевну, которая жаловалась маме.

Первая их домработница — Поля, всегда одетая в темное, с покрытой головой. Может, она была монашкой?

Уже в 30-е годы жила у них украинка Ульяна. Она получала с родины письма и, будучи неграмотной, просила меня их читать. Помню только страшное: голод на Украине, люди умирают от голода. Оставшиеся в живых выкапывают трупы и едят. Странно, что эти воспоминания никак не повлияли на меня — пионерку, комсомолку, члена КПСС. Наше поколение не увязывало «это» с «отцом и учителем», он оставался «богом».

Ну, вернусь к детству. С первого класса я дружила с Инкой Цимблер. У Осипа Захаровича было зимнее пальто с подкладкой из беличьего меха с хвостиками. Наивные соседи держали его и другие пальто в коридоре на роскошной вешалке с зеркалом. Мы с Инкой эти хвостики отрывали и сшили моей кукле шубу. Не понимаю, как Осип Захарович этого не замечал. Броуны дожили до глубокой старости. Сначала умер Осип Захарович, и Ева Моисеевна, оставшись одна, продолжала следить за собой, всегда была подтянута, с маникюром. Она говорила, что Осип Захарович был бы недоволен, увидев ее неряхой. Ева Моисеевна пережила мужа ненамного, умерла в начале 60-х годов.

Товбины

Семья Товбиных въехала в 1935 году в комнату Кричевских. Товбина Валентина Михайловна была очень колоритной фигурой. Это была еврейка цыганского типа. Красивая, яркая, она часто пела цыганские романсы, аккомпанируя себе на пианино. Мы в коридоре любили слушать ее исполнение. Была у В.М. домработница Таня, которая хозяйку называла не иначе, как «мадама». Про Таню рассказ особый. Она держала всю квартиру в ежовых рукавицах. Спала на кухне за занавеской. Ложилась спать рано, и после этого выходить на кухню было опасно: если Таня просыпалась, раздавался громогласный, многоэтажный мат. Основное, что удерживало бедных евреев от выхода на кухню по вечерам, — это боязнь испортить отношения с «мадам».

Домработница Евы Моисеевны Ульяна спала там же на кухне у окна. На широком подоконнике у нее стояли иконы. Когда в школе был объявлен сбор металлолома, я, недолго думая, взяла одну из икон и принесла. Пионервожатая — умница, не взяла ее и велела отнести ее, поставить на место. Ульяна уже заметила пропажу и, хотя я возвратила икону, звала меня после этого антихристом. А мои пионерские галстуки, повешенные сушиться после стирки, бывали порезаны ножницами. После я была прощена и по-прежнему читала Ульяне письма с Украины.

Фраерманы

Это наша семья: Иосиф Абрамович, Эмилия Иосифовна, Аничка (Анихен, Анни) и я.

Дошкольную часть детства я плохо помню. По субботам собирались гости: младший брат папы Арончик с женой Дусей, знакомые: Михаил Фарьянович с женой, супруги Дубинские, кто-то еще. Мужчины играли в преферанс, женщины разговаривали. Разговоры в основном были о домработницах, о продовольственных карточках. Потом пили чай и танцевали фокстрот, танго под патефон. В эти дни мне разрешалось позже лечь спать и пить со всеми чай.

<…>

Из дошкольной жизни хорошо запомнилось последнее лето перед школой. Меня вместе с 12-летней двоюродной сестрой Верой и женой дяди Арончика Дусей отправили к бабушке на Украину в местечко Мирополь. Это было недалеко от Шепетовки, рядом граница с Польшей. Граница прошла через местечко, и некоторые родственники оказались разделены. Так в Польше оказался папин брат — Нухем. Мама говорила, что он был самым хорошим из семьи Фраерманов.

<…>

Насколько мы были глупы, говорит случай, когда мы задумали попасть в Польшу, перейдя границу. Ее, границу, мы представляли себе в виде забора с воротами, в которых стоят пограничники. Мы сделали себе рогатки, «зарядили» их гнутой проволокой. У бабушки была копилка — кошка с прорезью на голове. Через прорезь мы достали деньги и пошли на базар к знакомому возчику просить, чтобы он подвез нас к границе. Дали деньги. Возчик внимательно и даже сочувственно нас выслушал, уложил в свою арбу, чем-то плотным накрыл и повез. Нас было пятеро. Одна девочка взяла с собой младшего братишку. По дороге он заплакал, стал проситься домой. Как-то его успокоили. Довольно долго мы ехали. Потом арба остановилась, возчик велел лежать тихо и ушел. Вернулся быстро уже не один, а… с бабушкой. Сняв покрывало, бабушка, с обычным своим «гевалдом», стала хлестать нас толстым, с вышитыми краями полотенцем. Было обидно и больно.

Если речь зашла о бабушке Хае, расскажу еще случай. В ту зиму бабушка жила у нас, на Дмитровке. Было это году в 1933. Кушала бабушка из своей кошерной посуды. Мы с Инкой спросили, что будет, если воспользоваться нашей некошерной посудой, и в ответ услышали, что тогда разверзнется земля и нарушитель провалится в преисподнюю. Как все бабушки, моя делала нам замечания, ворчала, и мы ее не любили. Не любили настолько, что желали от нее избавиться. Взяли свою «трефную» ложку и обмакнули в бабушкин компот. Когда бабушка приготовилась есть, мы предусмотрительно ушли в дальний угол комнаты. Компот был благополучно съеден, а мы разочарованы.

Спрашивали у бабушки, что нам будет за то, что мы пионерки, будем ли в аду. Оказалось, что если бы Бог не разрешил пионерию, ее бы не было. А раз разрешил, ничего нам не будет. Еще я решила показать бабушке метро. На эскалаторе она, схватившись обеими руками за поручень, кричала свое неизменное: «Гевалд, ратенет!» («ратенет» — смесь украинского «ратуйте» с еврейским). Стыдно было ужасно: все на нас смотрели и смеялись.