Школа

Учеба в младших классах проходила в доме, большую часть которого занимало учреждение. На остальной площади располагалась школа и называлась почему-то «Мозаикой». Занимались мы за столами (не партами), часто сидели по двое на одном стуле или очень тесно на лавке. После второго урока учительница Евлалия Вениаминовна приносила в группу (классом стали называть позже) большой таз с кашей. Мы выстраивались в очередь со своими мисками, получали обед.
<…>
Придя в школу из Бахрушинского двора, я часто употребляла «ненормативные» выражения. Научила этому и Люську. Инка, до школы гулявшая с няней, взялась нас перевоспитывать. Она ставила отметки за день: если ни одного матерка — «оч. хор.», если 2–3 — «хор.», если 4–5 — «плохо» и больше — «оч. плохо». Постепенно отучила. Люська со своей стороны нас с Инкой пыталась приучить к классической музыке. Водила в консерваторию (это было уже в классе 4–5). Ничего у Люськи не вышло: сидя на галерке, мы считали лысых, соревнуясь, кто больше насчитает.
<…>

В первой группе (классе) училась с нами Светлана Сталина. Ее привозили в школу и увозили на автомобиле. Это была обыкновенная, скромно одетая девочка. Однажды было задано на уроке нарисовать иллюстрацию к стихотворению «Мужичок с ноготок». Светлана нарисовала телегу с дровами, мальчика в больших рукавицах; никак не удавалась ей лошадь. Рисовала и стирала, пока не образовалась дыра, махнула рукой и сказала: «А лошадку мне папа нарисует». Мы ходили потрясенные, все представляли себе, как «сам» будет рисовать лошадку.
Тогда мы не знали зависти и не понимали, что кто-то богатый, а кто-то бедный. Наша семья бедной не считалась, но в младших классах я ходила в школу в маминых ботах, предназначенных для туфель с каблуком. (Боты — суконная обувь на резиновой подошве, одевалась на туфли, типа галош, но глубже.) В углубление для каблука я заталкивала бумагу, ее же и в нос, т.к. боты, конечно, были сильно велики. <…> Был такой печальный случай: мы с Инкой пошли в кинотеатр «Центральный». Он стоял на месте теперешней станции метро «Пушкинская». С трудом выпросили у Инкиной мамы деньги (она всегда однозначно отвечала: «Денег нет»). Билет стоил от 1 до 3 рублей. У нас было по 1р.50 к. Очередь была длинная, и пока мы подошли к кассе, билеты остались по 2 р. Побежали к Инке (у меня дома никого не было), выклянчили еще 1 р. Снова стали в хвост очереди, и снова нам не хватило одного рубля: билеты были уже по 2р.50 к. В отчаянии бежим к Анне Марковне (Инкиной маме), она смеется и дает еще 1 рубль. Третий раз не побежали за деньгами, не дала бы мама больше. Мы заплакали и ушли: билеты остались по 3 р. Было это году в 1934–35, мы учились в 3–4 классе.

Лето. Пионерлагеря
<…>

Нравы 30-х годов

В 7-м классе я вступила в комсомол. Принимали с 15 лет, прием организовывали торжественно на «майские» или «ноябрьские» праздники. В школу я пошла не семи, а восьми лет, вступать в комсомол решила в мае. Подруги Инка и Люська были очень обижены, что я их не «подождала». В комсомол принимали строго: нужно было хорошо учиться, а главное, быть политически подкованной. Мы с Лилькой Аничкиной изучали газеты за последние месяцы, выясняли непонятное у отцов. В 1938 году, вскоре после моего вступления в комсомол, арестовали отца. Пришли, как обычно, ночью. Был обыск, ничего не нашли, но отца увели. Уходя, он сказал мне: «Будь хорошей комсомолкой».

Через день меня вызвали в райком комсомола, предложили, вернее, спросили, отказываюсь ли я от отца. Слава Богу, хватило ума сказать, что пока не было суда, я не откажусь: ведь еще не известно, враг ли он народа или его арест — ошибка. Суда так и не было.

Вышел отец через восемь месяцев, никогда ничего не рассказывал. Мама считала, что арестовали папу, потому что «на него наговорил Альтшулер». Это был папин приятель, которого мама не любила. Характерно, что считалось естественным, когда человека арестовывали, ссылали, расстреливали потому, что кто-то «на него наговорил». Кругом всех сажали, но это не помешало мне быть хорошей комсомолкой. Потом я еще вступлю в партию и буду «членствовать» в ней… 40 лет.

В 7-м классе, когда я уже была комсомолкой, я присутствовала на собрании, где старшеклассники-комсомольцы «увольняли» директора школы. Дело было в том, что чернила, которыми мы писали (в партах были вмонтированы чернильницы), были очень плохими, стекали с пера, образовывая кляксы. Ребята как-то выяснили, что чернила разводят водой. Еще якобы в раздевалке работают родственницы директора и часто пропадают детские вещи. Директора вызвали на комсомольское собрание, где были школьники от 15 до 17 лет, для отчета. Такое могло быть в 1938 году. Помню, как он вошел в класс, ссутулившись, глядя затравленно на нас. Отвечал что-то на вопросы, как-то оправдывался. Проголосовали дружно, что его надо уволить. На другой день его в школе не было. Фамилия директора была Гутерман. Пишу и стыдно за себя, глупую.