Из писем Корнея Чуковского Рахили Марголиной, которая в письме, отправленном в Переделкино с нарочным, задала вопрос о его знакомстве с Жаботинским (1965 г.)

Вы пробудили во мне слишком много воспоминаний, неведомая мне, но милая Рахиль. У меня в гимназии был товарищ Полинковский. <…> Изредка к П. вместе со мною заходил наш общий приятель Владимир Евгеньевич Жаботинский, печатавший фельетоны в газете «Одесские новости» под псевдонимом Altalena (по-итальянски: качели). Он втянул в газетную работу и меня, писал стихи, переводил итальянских поэтов (он несколько месяцев провел в Италии) и написал пьесу в стихах, из которой я и теперь помню отдельные строки. Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишиневе погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему еще сильнее.

…Я считаю его перерождение вполне естественным. Пока он не столкнулся с жизнью, он был Altalena – что по-итальянски означает качели, он писал забавные романсы <…> Недаром его фельетоны в «Одесских новостях» назывались «Вскользь» - он скользил по жизни, упиваясь ее дарами, и, казалось, был создан для радости, всегда праздничный, всегда обаятельный. Как-то пришел он в контору «Одесских новостей» и увидел на видном месте – икону. Оказалось, икону повесили перед подпиской, чтобы внушить подписчикам, что газета отнюдь не еврейская. Он снял свою маленькую круглую черную барашковую шапочку, откуда выбилась густая волна его черных волос, поглядел на икону и мгновенно сказал:

Вот висит у нас в конторе
Бог-спаситель, наш Христос,
Ты прочтешь в печальном взоре:
«Черт меня сюда занес!»

И вдруг он преобразился: порвал с теми, с кем дружил, и сдружился с теми, кого чуждался. Остались у него два верных друга: журналист Поляков и студент-хирург Гинзбург, которого я впоследствии встречал в Москве.

Последний раз я видел Владимира в Лондоне в 1916 году. Он был в военной форме, весь поглощенный своими идеями, совершенно не похожий на того, каким я знал его в молодости. Сосредоточенный, хмурый – он обнял меня и весь вечер провел со мной.

<…> Он ввел меня в литературу. Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную «философскую систему» - совершенно безумную, которую я проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою «философию» я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было. И вдруг я встретил его. Он выслушал мои философские бредни и повел меня к Израилю Моисеевичу Хейфецу, редактору «Одесских новостей», и убедил его напечатать отрывок из моей нескончаемой рукописи. Хейфец напечатал. Это случилось 6 октября 1901 года. После первой я принес Altalen’е вторую, третью – он пристроил в газете и эти статейки. Получив первый гонорар, я купил себе новые брюки (старые были позорно изодраны) и вообще стал из оборванца писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь. Главное – я получил возможность часто встречаться с Владимиром Евгеньевичем. У него были два верных друга, его оруженосцы: Ал. Поляков и Гинзбург (по прозванию Цуц).

Меня они радушно приняли в свой круг. <…>

У меня была невеста, и мы часто бывали у Владимира Евгеньевича вдвоем, он относился к ней дружески, и в свободное время играл со всеми нами в шарады. В изобретении шарад он был неистощим. Однажды, когда он задумал слова «Иоанн Кронштадтский», мы никак не могли отгадать первый слог; оказалось, что это было еврейское слово йо (да), которое девушка говорит своему возлюбленному. Никаких других еврейских слов я от него не слыхал. Но с еврейской массой он встречался и тогда. Помню, как он, вместе с моей невестой и многими другими друзьями, принимал живое участие в раздаче угля (перед Пасхой) беднейшим евреям, жившим под землей в катакомбах. Никогда я не видал такой страшной бедности. <…>

Но я никогда не кончил бы воспоминания о нем. Мало что он вовлек меня в литературу, он уговорил редакцию «Одесских новостей» послать меня корреспондентом в Лондон. Это было в 1903 году. Корреспондентом я оказался плохим, но здесь не вина Владимира Евгеньевича. Он почему-то верил в меня, и мне больно, что я не оправдал его доверия. В 1916 году я снова был в Лондоне. Жаботинский пришел ко мне в гостиницу, мы провели с ним вечер, он оставил в моем рукописном альманахе короткую дружескую запись, и я долго бродил с ним по Лондону. Он живо интересовался литературой, расспрашивал меня об Ал. Толстом, о Леониде Андрееве, - но чувствовалось, что его волнует другое и что общих интересов у нас нет. Что с ним было дальше, я не знал, покуда не прочитал замечательную Story of his Life by Josef B.Shlechtman. Думаю, даже враги его должны признать, что все его поступки были бескорыстны, что он всегда был светел душой и что он был грандиозно талантлив.

Публикуется по: Евгения Иванова. Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. М.: Мосты культуры, 2005.