В этом году, 20 ноября, Генриху Сапгиру должно было бы исполниться 80. А на самом деле, он умер в прошлой эре, не дожив до пришествия новой всего полутора месяцев. 7 октября 1999 г. он ехал в салон «Классики XXI века» (поэтический клуб при московской библиотеке имени Чехова) на презентацию своей книги «Поэзия паузы». В переполненном троллейбусе было донельзя душно. Сапгир умер мгновенно, словно не заметив смерть, – просто вылетел сквозь троллейбусную форточку, серую от пыли.
Итак, в городе Москве была мастерская, где дружно ваяли три модных скульптора с именами, как у марсиан: Сидур, Силис и Лемпорт. Вся Москва бывала у троицы в их подвальной мастерской возле Крымского моста. Приходили второсортные киношники с первосортными девушками, бывали Евтушенко с Вознесенским, и Булат Окуджава, и Сапгир... Собственно, именно в этой мастерской для меня впервые прозвучало это экзотическое имя, напоминающее по звучанию карканье вещей птицы-ворона.
Сапгир, странное имя...
Где-то я прочитала, что после прискорбного исчезновения в исторические тартарары десяти колен Израилевых, у оставшихся началось, так сказать, вертикальное расслоение, то бишь социальное. На верхней иерархической ступени стояли когены – священники. Ниже – левиты, служители в Храме. На третьей ступени гуры, «военспецы». Наконец, у основания «пирамиды» – сапиры, по-древнеегипетски – «пришельцы». И хотя я по отцу и по матери из рода гуров, мне понравилось звучание именно четвертой «касты-куста». Так понравилось, что со временем стало и моим тоже...
Итак, сначала было имя. После – голос. В мастерской Сидура-Силиса-Лемпорта с заезженной магнитофонной пленки исходил этот голос, какой-то рваный, какой-то гортанный. Он, голос, выкрикивал, выпевал, скандировал, камлал:
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Внизу убили человека
Затем я увидела автора – опять-таки не воочию, а в камне. Лемпорт изваял портрет Сапгира. А потом у него и мой портрет в мастерской появился. И эти наши портреты автор скрепил железным болтом и даже подписал: «Муж и жена». Таково чудо искусства, которое всегда сильнее реальности.
Только год спустя мне встретился живой человек с острым профилем, с вольтеровской улыбкой, с какими-то желтыми глазами, которые горели за очень мягкими, очень длинными бархатными ресницами. Мы встретились – и он щедро распахнул для меня свой мир. Тогда словно некая потайная дверь открылась из чего-то совершенно другого, и в мою жизнь ворвалась изумительная вереница людей. Эти люди писали невиданные картины, сочиняли неслыханные стихи. Особым языком они говорили про то, о чем я никогда в жизни не слышала. Открытием этих стихов, картин, знакомством с великим и тесным содружеством людей, которые сочиняли, пели и рисовали не для начальства, а для Вечности, – всем этим я обязана ему.
Генрих Сапгир читал-выпевал свои странные строфы под струнный звон трамвая, огибавшего дом. Звон ударялся эхом о картины Рабина, Зверева, Харитонова, плотно развешанные на стенах нашей восьмиметровой комнаты, что на углу улиц Большая Грузинская и Александра Невского.
Эти экспрессионистские стихи обладали всеми параметрами детской эксцентрики. Они отбуксовали тогда Сапгира в детскую литературу – это было предопределено. В детские стихи поэт вкладывая все свое «взрослое» озорное мастерство, все умение, всю любовь к «самовитому» слову:
Что за ЛИ?
Что за МОН?
В звуках нету смысла.
Но едва шепнут ЛИ-МОН,
Сразу станет кисло!
Сапгир – автор «Букваря» – вошел в обойму классиков детской литературы так плотно, что едва не потеснил «взрослого» поэта. Оно и понятно: его взрослые сборнички кочевали из рук в руки в самиздатских списках, а детские книжки издавались запредельными тиражами.
Почти ежедневно в нашей комнате появлялся поэт Игорь Холин:
У метро у Сокола
Дочка мать укокала...
Холин был худ, сед, выглядел безукоризненно элегантным. Своей повадкой и осанкой он напоминал скорее английского лорда, нежели человека, не проучившегося в школе ни одного года. При этом, пройдя войну и лагерь, жил Игорь Сергеевич в бараке. Писал тоже о бараке. Читал мощные неореалистические миниатюры, «Барачные стихи», металлическим голосом робота:
Дамба
Клумба.
Облезлая липа.
Здание барачного типа.
Коридор.
Восемнадцать квартир.
На стене лозунг
МИРУ – МИР...
Третьим «мушкетером» был художник Оскар Рабин, и я с ужасом и восторгом глядела на безумные луны, бараки, неживую некрасоту чахлых ромашек на его картинах в лианозовском бараке.
Был в нашей компании и человек более старшего поколения. То был красивый старик с пенно-белой шевелюрой. Он глядел на мир детскими удивленными глазами и писал стихи, полные мудрости и музыки. Его звали Овсей Овсеевич Дриз:
Шли люди. Продукты несли
И портфели.
Шел я – и птицы
За пазухой пели.
Но что-то случилось!
Стою, как в лесу.
Забыл, кому птиц
Своих певчих несу...
Генрих Сапгир был моим учителем, моим мэтром. Он научил меня слушать и слышать. Это немножко напоминало ученичество у художников во времена Возрождения, когда мастер позволял ученику прописать немножко фон или дать какой-то блик, на одной щеке, на одном кольце. А после этого уже говорил: «А сейчас ты напишешь тень на стене». А потом: «Вот теперь закончи эту картину сам». Вот так и я постепенно осваивала ремесло, неожиданно для себя.
«Слушай, а что если тут написать не так, а вот так?» – даже на это осмеливалась.
Мое ученичество было в разговорах, в слушанье стихов, в пении песен, в смотрении, в застолье. Этому учил Сапгира и многих других Евгений Леонидович Кропивницкий – личность, безусловно, уникальная, соприкасавшаяся со всеми видами искусств, подобно ренессансным мастерам. При этом жил человек Возрождения в спартанских условиях – в полубараке, без воды и отопления близ поселка Долгопрудный по Савеловской железной дороге. И была его лачуга «другим местом», к которому сложно подобрать иной аналог, нежели «храм». Там, в храме, были книги, картины, печенье из сельпо, керосинка, на которой непрерывно кипел чайник для неиссякаемого потока гостей. Жрецами «храма в Долгопрудном» были Евгений Леонидович и его жена - абстракционистка Ольга Ананьевна Потапова.
К философу-кинику регулярно наведывалась полуголодная молодежь: Оскар Рабин, и Генрих Сапгир, и белоглазый зэк из ближайшего лагеря Игорь Холин. Еще туда приезжали два других лагерных «подельника» - художники Лев Кропивницкий и Борис Свешников. А в 60-х завсегдатаями Долгопрудной стали поэты Всеволод Некрасов, Ян Сатуновский, художники Владимир Немухин, Лидия Мастеркова, Николай Вечтомов...
И мне кажется: все они все еще там, навсегда, в Вечности...
Сдвиг и звон
Мне кажется, что у поэта, как и у любого одушевленного человека, наступает момент, когда к нему приходит озарение, раздвигается потайная заслонка. Камертоном может стать чье-то слово, либо сценка, вроде бы навсегда забытая. В случае Генриха Сапгира такой изначально верной нотой, по которой потом пошли складываться его стихи, стал мудрый юмор – мудрость самого юмора. Двигаясь по стопам Хлебникова, Сапгир не столько выворачивал действительность наизнанку, сколько ставил на место уже вывернутую действительность:
Дивные дела:
Двух мартышек родила
Отец – монтажник-верхолаз
На колокольню Ивана Великого от радости залез!
И там на высоте
На золотом кресте
Трое суток продержался, вися на своем хвосте.
Войдя в «странную страну Сапгира», вскоре чувствуешь себя там естественно, как в реальности. Сам мир подсунул ему лекало для изгиба собственной идеи устройства мира:
Что есть истина? –
спросила половина раввина
и пустой Лев Толстой
сказал: "Истина внутри нас"...
Истина сверкает в поэзии Сапгира не только от столкновений несоединимых понятий и смыслов, но и от самого построения стихов, с их эпикой и патетикой. Будучи мастеровит во всех областях поэтического формотворчества, поэт предпочитает – вернее, предпочитал, когда писались его «Псалмы», – Сапгир предпочитал сдвиг – смещение повседневного в направлении вечного:
Блажен муж, иже не иде на сборища нечестивых,
Как-то:
На собрания кооператива
И ЖАКТа...
Плюс консонантная рифма, опять-таки пришедшая из народной песни, частушки:
Щекотанье меха-брюха
Задыхается от смеха...
У Сапгира стихов было столько, что ими можно уставить целую полку. У него столько «периодов», сколько у Пушкина или Пикассо: от голубого до болдинского. Циклы в подобного рода поэзии – принципиальны, подобны алхимической взгонке. При жизни поэта его стихи издавали, если не гомеопатическими, то дозированными порциями. Но Сапгир никогда не унывал и легко покидал свое наследие ради следующего периода.
* * *
За несколько месяцев до смерти Генрих Сапгир написал стихотворение «Памятник». Там были такие строки:
Всегда буду жить, продолжать, не существуя,
Любить, понимать, вспоминать, будто бы живу я,
В солнце, в ванной распевая поутру,
Даже не замечу, как умру.
Удел поэта размышлять о главном – беседовать, «как с другом, с Богом». Только тогда он выходит победителем из самой обреченной борьбы – со временем.
