До сих пор я адресовала письма-травелоги в будущее. Однако настоящее не менее заинтересовано в напоминании о том, каким все было раньше. И разве кто-нибудь из недавно приехавших жителей Тель-Авива знает, как выглядел этот город три-четыре десятилетия назад, когда небоскребы еще не застили линию горизонта и она покачивалась с одной стороны вдали за морем, с другой — за хамсинным маревом, окутывавшим шоссе, по которому шел поток машин и автобусов от матери алии нашей (и ненашей) Таханы мерказит (центральной автобусной станции) к матери мошавот наших Петах-Тикве (Щели Надежды)?

Шоссе это тогда называли большаком имени той самой Щели — Дерех Петах-Тиква. Это потом, когда В.Е. Жаботинский был выведен из-под государственной опалы и возведен в сан дозволенных, но противоестественных, чтобы не сказать незаконных, отцов-основателей государства, шоссе переименовали в его честь. А чуть позже построили невероятно уродливую новую Центральную автобусную станцию, разрушив уютный и колоритный мир старой Таханы, где небогатый Израиль встречался с беднейшим и где баловались лучшей в стране шуармой выскочки из экстра-класса, скучавшие по вкусной нездоровой пище и повсеместному панибратству.

Со строительством новой Таханы нарушилась связь времен и пространств. Нет больше непосредственной шуарменной связи между древним Яффо и сионистской выскочкой на болотах, Петах-Тиквой. А метафорически говоря, шоссе имени автора Гельсингфорсской программы не сплетает больше два конца национальной фантазии в единое целое посредством центральной автобусной станции.

Разумеется, новая Тахана мерказит — это тоже отдельный, сумрачный и беспокойный мир, посвященный целиком мигрантам нового времени, но с миром старой «Тахны» (ударение на первом слоге, как того требует люмпенский сленг Южного Тель-Авива и иерусалимское арго) он не имеет ничего общего. Та Тахна, превратившаяся сейчас в подобие Гарлема, была некогда истинно народным вече Израиля.

И даже ее, а не только тихие улочки Старого Тель-Авива, бегущие напрямую от моря, еще не спрятанного за гостиницы, продувала бриза (sic!), которую ловили, теряли, находили, вдыхали и дарили местные юноши местным девушкам (и наоборот) под загадочными деревьями, называемыми «шикмим».

Ах, шикмим, шикмим, романтический фетиш зари сионизма, равноценная замена райскому саду! «Да, так вот! Да, так вот! Рядом с садом шикмим... Хаю гам каэле эйшам беямим», — пели то Шошана Дамари, то Яфа Яркони, то сборный хор трех армейских округов. Были, значит, такие деревья когда-то в давние времена. Но знал ли автор знаменитой песни, как именно они выглядели? Что до меня, я до сих пор этого не знаю.

В соответствии с песенным фольклором, шикмимный сад должен был располагаться вдоль моря. Но грязные тель-авивские пляжи, тянувшиеся от Яффо до старого тель-авивского порта, куда на заре по пятницам стекались любители рыбацких шаланд, свежей рыбы, чернючего-пахучего кофе и полуголых смуглянок с веслом, наличия этих самых шикмим, о которых пляжное радио пело без умолка, не обнаруживали.

Ибо! Шикмим есть не что иное, как сикаморы. А сикаморы, в зависимости от источника знания, это: 1) фиги, 2) клены, 3) яворы, 4) платаны, 5) фикусы, 6) чинары и 7) тутовые смоковницы, либо: египетское древо жизни, воплощение богини Нут, ангел-искуситель, вид древесного покрытия полов, духи и средиземное Лукоморье.

Добавлю, что именно из-за песни, прославляющей сад этих самых сикамор, русская алия семидесятых поссорилась с любимой тогда певицей Израиля и галута Шошаной Дамари.

Про яворы, духи фирмы «Шанель» и древесное покрытие полов мне ничего не известно, поэтому их опустим. А вот приравнивать фиги к сикаморам просто нечестно. Фиги — это инжир, растущий на смоковницах. На иврите он называется «теэна», а дерево, на котором инжир растет, зовется «эц ха-теэна». И за то, что так оно называлось и в обсуждаемые семидесятые, голову даю на отсечение.

Я тогда много болталась по Яффо, где отстраивали старый город, вели археологические раскопки, пекли лучшие в мире бурекасы и питы, играли в футбол и продавали за копейки старинные изразцы ручной работы, содранные с полов реставрируемых вилл. В Яффо дразнил и манил Блошиный рынок, на котором можно было найти и купить по дешевке всё. Кроме того, в Яффо происходили художественные хеппенинги, а также выставки качественного авангарда и кошмарного китча, тогда еще не считавшегося авангардом.

Вечерами на яффских улицах курились жаровни, на которых жарили шашлыки и кебабы. Запах горящего мяса, обсыпанного пряностями, в штиль уходил по морской глади к Кипру, а при легком ветре несся в тель-авивские переулки, дразня нюх чаевничающих на балконах обывателей.

В Яффо жили в то время: болгары, все еще говорившие на иврите по-болгарски; салоника, называвшие себя истинными сефардами или самех-тетами и говорившие то на ладино, то по-гречески; самые бестолковые из изгнанников Гомулки, так и не сумевшие переселиться в более приличный пригород и болтавшие на смеси польского идиша с ашкеназским ивритом, а также арабы-христиане, еще предпочитавшие евреев своим мусульманским сородичам и лучше всех прочих жителей Яффо говорившие на иврите, одобренном Академией языка.

Арабов в Яффо было много, жили они в небольших усадьбах, окруженных глухими заборами, и в каждом арабском дворике помимо винограда, грядок с червивыми овощами балади, обязательного жасмина и опционального абрикоса, росла хотя бы одна смоковница, под которой был врыт хотя бы один трухлявый деревяный стол, окруженный такими же скамейками.

И поскольку я не только болталась тогда в Яффо, но и медицински консультировала там несколько дней в неделю, благодарные пациенты зазывали меня с улицы в эти самые тенистые дворики и потчевали на замшелых столах под смоковницами не только самими фигами-смоквами, шлепавшимися на стол прямо с дерева, но и бесчисленными вариантами пирожков, печений и пирогов с начинкой из того, что они называли «теэним». А уж арабские старожилы Яффо точно знали разницу между «теэним» и «шикмим». На них в этом вопросе полагалось полагаться. Правда, при мне про шикмим они вообще не вспоминали.

Пойдем дальше. Чинар, чинара и платан — это одно и то же дерево. В молодости оно стройное, как Тамара Гвердцители в девичестве. В зрелом возрасте — мощное, как та же певица в расцвете сил. А под старость в дуплах некоторых чинаро-платанов, достигших пятидесяти метров в обхвате, устраивают этнографические музеи.

Платаны в Израиле есть, но их ли имеют в виду поэты, поющие «шикмим», сказать сложно. Если да, то поэты, скорее всего, ошибаются. У платано-чинар плоды — орешки на длинном черешке, тогда как, судя по источникам, плод сикаморы должен быть прилеплен прямо к ветке и испускать белый сок, из-за чего египтяне и сочли шикму воплощением богини-матери всего сущего, вернее, эманацией ее молочной железы.

Насчет знака равенства между сикаморой и тутовой смоковницей спорить не стану, раз она и тутовница, и смоковница. Только я никакого туто-смоковного плода не видела в жизни, да и про туто-смоковное дерево ничего не знаю. Смоквы — это инжир, или теэним, про них мы уже поговорили. Что до просто тутовых деревьев, то они находятся на общественном учете. Израильские дети и выросшие из них взрослые прекрасно знают, где поблизости растет этот бесплатный источник счастья. И в пору плодоношения тутовниц, растущих в местах публичного пользования, там бывает тесно от бесчисленных детей, пчел и мух. Только «шикмим» эти деревья никто не называет. Даже первый ивритоязычный ребенок Итамар Бен-Иегуда, которому, как библейскому Адаму, отец ребенка и основатель современного иврита, Элиэзер, поручил называть все, что встретится на пути, увидев тутовник, сказал «тут». И не сказал «шикма».

Отринув смоковницу, чинару и смокво-тутовницу, мы добрались до фикуса, которого в Тель-Авиве было тогда видимо-невидимо. Потом его стали потихоньку изничтожать, поскольку оказалось, что фикусные корни взрывают фундаменты домов и корежат водопроводно-канализационные сети, а фикусные плоды, шлепающиеся на припаркованные в тени этих деревьев машины, прожигают насквозь ядовитым соком не только краску, но и жесть автомобилей.

Воспевать такую отраву в романтическом духе было бы несправедливо, а кроме того, плоды фикуса пачкают не молочно-белым, а чернильно-пакостным соком. Это я знаю точно, поскольку мне часто приходилось ходить по фикусовым аллеям Тель-Авива в светлых блузках. Но если эта сикамора-шикма не есть смоковница, тутовница, чинара и фикус, что же она такое?

Древо жизни, растущее посреди средиземноморского Лукоморья, царства ангела-искусителя? Это пожалуйста. Под каким еще древом в каком раю по подсказке какого иного ангела можно, поймав бризу, то есть порыв морского ветра, передать его любимой для немедленного использования?! «Ани этэн лах эт ха-бриза...». Ах! Разве сейчас кто-нибудь сочинит такое, находясь в здравом уме и твердой памяти?!

Что до конфликта с Шошаной Дамари, произошел он вот по какому поводу: русская алия в давние шестидесятые-семидесятые годы жестоко дралась с советскими властями за право выезда на историческую родину под сень сикамор. Исход схваток зачастую зависел от того, насколько точно и в срок сообщали о происходящих в СССР сионистских акциях радиоголоса. Голосов было несколько: «Свобода», «Би-би-си», «Голос Америки» и «Голос Израиля», иначе называемый «Коль Исраэль».

К нееврейским голосам претензий быть не могло. Они помогали, когда бывали свободны, но их интересовали не столько бегущие с тонущего советского корабля сионистские крысы, сколько бесстрашные диссиденты, готовые идти ко дну вместе с ненавистным кораблем. А на «Коль Исраэль» тогда, как, впрочем, и сейчас, не хватало ставок, студий, дикторов, редакторов, передатчиков и всего прочего. Поэтому журналист или техник, дежуривший в неудачный день в полуопустевшей радиолавке, просто ставил пластинку Шошаны Дамари и выходил покурить.

А в это время в Москве, Риге или Челябинске очередные евреи-отказники, прижатые к забору или стене дружинником, паскудой в штатском или просто мильтоном, торжественно размахивали «Спидолой», обещая, что вот сейчас из нее раздастся голос волшебника-всезнайки, сообщающий всему миру, как и где подвергаются в данный момент преследованию еврейские активисты алии. Такие сообщения звучали нередко, если «голоса» работали правильно. Поэтому присмиревшие советские стражи порядка напряженно прислушивались к треску «Спидолы», с трудом удерживая кулаки в карманах.

И тут включался «Коль Исраэль», и голос освобожденного Иерусалима произносил по-русски с легким польским акцентом: «Дорогие радиослушатели! Передаем последние события». Но событиям так и не удавалось попасть в эфир. Вместо них сквозь гул, треск и шорох доносилось: «А сейчас Шошана Дамари споет для вас знаменитую песню «Ган ха-шикмим». И оперативник, мильтон или дружинник злобно скалился и торжествующе заносил кулак.

Незабываемо! Но как нас занесло в эту историческую глушь? Ах, да! Я хотела предложить читателю серию писем из Израиля семидесятых годов прошлого века. Неизраильтянин может отнестись к ним, как к письмам из турпохода на Марс. Израильтянин с двадцатилетним стажем мог бы увидеть в этих травелогах истоки того, что сегодня кажется ему малопонятным в сильно изменившейся стране. А читателю с сорокалетним стажем проживания я предлагаю ностальгическую сладость узнавания.

Итак, осуществив мицву предупреждения о намерениях, перейду к делу, начав даже не с самого Израиля, а с подступов к нему. Подступы тогда лежали недалеко от столицы Австрии в заштатном городке Шенау, куда привозили сионистских отщепенцев, поборовших нежелание советских властей с ними навеки расстаться. С приключений этих безбашенных людей я и начну свою эпистолярную серию.

Дело в том, что уже тогда австрийцам приходилось жить на два прищура, ублажая как естественную любовь к арабской нефти, так и неестественную любовь к оставшимся в живых после Катастрофы евреям. Поэтому, с одной стороны, ни один еврей вроде бы не пересек Австрию на пути в Израиль, а с другой — эту страну в начале семидесятых годов прошлого века пересекло по пути именно туда более ста пятидесяти тысяч человек. Ни один из которых не имел даже транзитной австрийской визы. И хотя пересадка в Шенау занимала около трех дней, ни один еврей там в это время официально не находился.

Более того, Израиль представления не имел о том, что замок Шенау снят именно для этой цели. Австрийским властям и истории осталась неизвестной и личность того или тех, кто платил за съем здания, пропитание призраков и их обслуживание. Да что там! Еврейское государство не знало даже о том, что в здании находится кое-кто из его государственных служащих.

А в связи со столь внештатной ситуацией, входы и выходы из Шенау охраняли лица неизвестной национальности, не говорившие ни на одном языке даже между собой, вооруженные стреляющими устройствами незнамо каких армий и обладающие паспортами стран, в которых они не только не родились, но зачастую и никогда не бывали.

Однако запретить даже бывшему советскому человеку выйти, куда нельзя, и вернуться, куда не пускают, нереально. Поэтому призраки Шенауского замка выходили за ограду с оттопыренными карманами и возвращались с оттопыренными карманами, изменив только конфигурацию оттопыренности. О том, как они это делали, что продавали, чем отоваривались, как и о многом другом, — в следующем послании.