Примечательную историю рассказал однажды крупнейший киевский искусствовед, консультант аукционных домов Christie’s и Sotheby’s Дмитрий Горбачев. В начале 1990-х, когда в Европе с успехом проходили первые выставки украинского авангарда, эксперты из украинской редакции «Радио Свобода» цедили сквозь зубы, — мол, авангард украинский, а евреев в нем пруд пруди... На что получали невозмутимый ответ Дмитрия Емельяновича: «Вам еще повезло — во Франции из французов только Брак и Леже...»

Нельзя сказать, что Виту Сусак — заведующую отделом Львовской художественной галереи, автора фундаментального альбома-исследования «Украинские художники Парижа. 1900 — 1939» не волновало этническое происхождение его фигурантов. Количество еврейских метеков, затесавшихся среди «национально близких» Александра Архипенко, Михаила Бойчука, Василия Хмелюка и других впечатляет не только патриотов, озабоченных чистотой украинского искусства.

Персональных глав удостоились уроженка Полтавской губернии Соня Терк-Делоне — первая художница, чьи произведения экспонировались в Лувре; Абрам Маневич, которым восторгался Эйнштейн; автор оптофонического пианино, соединяющего музыку и цвет, Владимир Баранов-Россине — или Шулим Вольф Лейб Баранов; кавалер Ордена почетного легиона скульптор Хана Орлова.

Правда, у некоторых «украинских» (уместны ли здесь кавычки — пусть решит читатель) мастеров связь с родиной носила исключительно формально-географический характер. Но далеко не у всех. Еще мальчишкой ученик львовской художественной школы, сын железнодорожника Леопольд Крец познакомился с главой украинской греко-католической церкви митрополитом Андреем Шептицким, тогда преподавателем истории искусств. Именно к Шептицкому юноша обратился спустя несколько лет за советом — родители были против «художеств» сына, а оставить их он не мог, да и денег на учебу у него не было... «Сынок, ты должен идти вперед, — сказал ему тогда митрополит. — Когда зовут, оставляют отца и мать». И выделил будущему профессору парижской Национальной школы искусств «грант», определивший его судьбу.

Львовяне Альфред Абердам, Зигмунт Менкес и Иоахим Вайнгардт из Дрогобыча в 1922 — 1923 годах учились в берлинской частной школе Александра Архипенко, пожалуй, наиболее известного украинского скульптора прошлого века. Эта троица — яркое опровержение стереотипа о Парижской школе как общности бедных и малообразованных выходцев из глухих штетлов, которым Париж дал «путевку в жизнь».

Сын львовского банкира Абердам вырос в состоятельной семье, в богатом доме, полном книг Софокла, Данте, Шекспира, Мицкевича и Толстого. Как австрийский солдат Абердам успел побывать в русском плену в далеком Иркутске, а оказавшись в 1917-м в Москве, свел знакомство с Маяковским и Есениным. До Парижа учился в Мюнхенской и Краковской академиях искусств. Англоязычная Wikipedia определяет Абердама как польского художника, но он регулярно участвовал в выставках еврейского искусства, а к концу жизни, под впечатлением путешествий в Израиль, даже отказался от фигуративности в пользу живописных абстракций.

Иоахим Вайнгардт тоже мог похвастаться блестящим образованием в знаменитой художественно-промышленной школе в Веймаре и Венской академии искусств. Париж не принес ему счастья, периоды творчества сменялись приступами алкоголизма, а неудачный брак привел художника в клинику для душевнобольных, но именно там он создал лучшие свои произведения. Все закончилось 30 марта 1942-го, когда в дверь его ателье постучалось гестапо.

И последний из троих — Зигмунт Менкес. Его полотна — один из характернейших оборотов художественного языка École de Paris. Этот выходец из богатой львовской семьи «поляк по рождению, парижанин по образованию, американец по духу», как писал о Менкесе Артур Миллер, быстро стал известным и очень вовремя — в 1935 году — уехал в Штаты и прожил до 90 лет. В длинной творческой жизни Менкеса отразились еще две идентичности, не замеченные проницательным Миллером — еврейская и украинская. Названия работ говорят сами за себя: «Еврейские старики», «Автопортрет с Торой»... Подобно Артуру Рубинштейну, художник завещал развеять свой прах над Израилем. Но и Галиция не отпускала мастера, достаточно взглянуть на его аутентичных гуцулов, чьи традиции он знал так же хорошо, как одесситы чувствовали атмосферу Южной Пальмиры.

Вообще, эклектичная атмосфера Монпарнаса предельно упрощала национальный вопрос. Приглашение на парижскую выставку «Украинской группы» (март 1930-го) пестрит фамилиями Блюм, Минчин, Прессман, Рыбак, Мане-Кац... Но яркие индивидуальности всегда трудно сводимы к единому знаменателю, тем более сложно говорить о мировоззренческой и эстетической «групповщине» у евреев Парижской школы.

Что общего у религиозного еврея Исаака Добринского, на заработанные уборкой в синагоге гроши покупавшего селедку с картошкой для прокорма Хаима Сутина, и эпатажного «монпарнасского ковбоя» Самуила Грановского — героя первых американских вестернов, блиставшего в монпарнасских кафе с моделью-метиской Айшой? Разве что работа — Грановский, помимо позирования в академии Grande Chaumière, подрабатывал уборщиком, правда не в синагоге, а в легендарной «Ротонде».

Вряд ли выстраиваются в один ряд поиски художественного редактора Vogue Александра Либермана, абстрактные композиции племянника Пастернака, вице-президента Салона сверхнезависимых Филиппа Гозиассона, еврейская тема у Леопольда Готлиба или Генриха Лянгермана, «австрийский» неоклассицизм Ежи Меркеля и творчество ученицы Фернана Леже — Маргит Райх, полностью вписавшееся в украинскую культуру.

Все это так — и не так. Потому что Школу, изучению которой Вита Сусак посвятила 10 лет жизни, она не случайно «закрывает» в 1939-м. После Второй мировой École de Paris не имела ни единого шанса на возрождение, хотя бы потому, что ее еврейская составляющая практически ушла в небытие. В Освенциме завершил свой путь Сандро Фазини (Срул Арьевич Файнзильберг, брат Ильи Ильфа), работавший в начале 1920-х в ЮгРОСТА под началом Бориса Ефимова.

Его участь разделили керамистка Эрна Дем, в чьей парижской квартире не раз встречались Бунин, Ходасевич, Ремизов; живописец Жак Готко, продолжавший работать и в пересыльном Дранси; Баранов-Россине, чей последний патент был получен на «пуантилистически-динамичный камуфляж»; одессит Адольф Федер и многие другие.

Кому-то повезло больше. Добринский два года не выходил на улицу, скрываясь в доме тещи на юго-западе Франции, после войны писал портреты детей, чьи родители погибли в лагерях. У тещи нашел приют и Лазарь Воловик, — его мастерская в La Rushe была ограблена, картины уничтожены. Одиннадцать месяцев провел в сельском сарае Исаак Пайлес; «галицкий Шагал» Артур Кольник бедствовал в лагере для интернированных в Верхней Гаронне; бежала через Лион в Швейцарию Ханна Орлова; Михаил Финк и первый хранитель Еврейского музея Львова Людвиг Лилле участвовали в движении Сопротивления.

После войны многие из уцелевших обратились в сторону Израиля. Иногда физически, как правнук раввина Леви Ицхока из Бердичева — Александр Френель, основавший квартал художников в Цфате по примеру парижского Монпарнаса, Мане-Кац, получивший в подарок от Хайфского муниципалитета дом с мастерской и завещавший городу свои работы, или будущий лауреат премии Дизенгофа скульптор Жак Лучанский, обосновавшийся в киббуце Гиват Бреннер. А иногда и метафорически — в виде спасенной Людвигом Лилле коллекции иудаики, переданной Музею Израиля в Иерусалиме, или скульптур, созданных Ханной Орловой в киббуцах Эйн Гев, Ревивим, Бейт Орен.

Хватало и тех, кто, пережив сумасшедшие двадцатые, тревожные тридцатые и страшные сороковые, продолжил космополитичную творческую карьеру. Школу это, впрочем, не спасло. Легенды о «легендах» Монпарнаса постепенно уступили место рациональному пиару арт-дилеров нью-йоркского Сохо. И это тоже во многом еврейская история, к которой, впрочем, герои нашего альбома имеют уже весьма отдаленное отношение.