Йегуда Амихай много писал о Иерусалиме. И так — «правильные слова в правильном порядке», — что сейчас уже можно, вероятно, говорить об «Иерусалиме Амихая», как о Праге Кафки или Москве Пастернака.
Родился он совсем не здесь: семья переехала в Палестину, когда он был подростком, в середине тридцатых годов, вынужденно, из Германии. (И, таким образом, его отношения со страной и Иерусалимом были исходно похожи на опыт многих репатриантов из СССР…) Но Иерусалим стал его колыбелью, как он говорит в одном из текстов в книге «Иерусалимские стихотворения». Тут надо — в русском контексте — вернуть штампу «колыбель» живой смысл: то есть этот город стал первым и главным родным пространством после появления на свет. А Йегуда Амихай стал поэтом Иерусалима: тем, чьи стихи выбиты на камнях его площадей.
Когда я чуть ли не каждый день прохожу мимо камня, на котором выбито стихотворение «Иерусалим — город-порт на берегу вечности» — на площади с видом на Старый Город, Моавитские горы вдали, черепичные крыши современного Иерусалима поблизости, или проезжаю мимо заросшего сада с именем Амихая на воротах, — я думаю о том, насколько все это было неочевидно.
Насколько было неочевидно, что все так сложится. Не говоря о литературном даре, силе темперамента и прочем, это ведь и история о том, что было бы если. Только реальная. Конкретный ответ на гипотетический вопрос: а что было бы, если бы этот мальчик, Людвиг Пфейфер, из маленького немецкого городка, уехал вовремя, благодаря проницательности и энергии родителей, из Германии в Палестину, а не погиб в лагере уничтожения? Вот так — взять навскидку одно из сотен имен на стене мемориала… А может быть, он стал бы национальным поэтом Израиля по имени Йегуда Амихай? Ну, это уж, все-таки, перебор с фантазиями… И действительно, никаких фантазий: так и произошло.
* * *
Иерусалим — город-порт на берегу вечности.
Храмовая гора — большой корабль, роскошный
круизный лайнер. Из иллюминаторов его Западной Стены
смотрят веселые святые, пассажиры. Хасиды на пристани машут
на прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабль
всегда прибывает, всегда отплывает. И ограды причала,
и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквей
и мечетей, и дымоходы синагог, и лодки
восхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара: еще
один отчалил. Матросы Судного Дня в белых одеждах
взбираются по лестницам и канатам проверенных молитв.
И торговые переговоры, и ворота, и золотые купола:
Иерусалим — это Венеция Бога.
* * *
И вот ты стоишь, так,
всегда — между пейзажем, который восхваляют,
и тем, кто его восхваляет и объясняет
собравшимся в зачарованный круг.
Ты опять не мешаешь.
И слова, не тебе предназначенные,
распадаются, разбившись о тебя, как ветер, как пряди воды,
и собираются снова — за тобой и дальше.
Сладкий атеизм цветет
по-прежнему среди скал, с запахом
отчаянным и одиноким, как
цветение первой веры в единого Бога.
Сторона горы, прорезанная железом,
пожелтеет и загорит летом.
И уже следующей весной вскрытое ребро зарастет травой,
став как все склоны весной.
Как та сторона меня, откуда ты была вырезана
несколько лет назад.
* * *
Иерусалим, место, где все помнят,
что забыли здесь что-то,
но не помнят, что именно.
И для того, чтобы вспомнить, я
надеваю на свое лицо — лицо отца.
Это мой город, где наполняются резервуары надежд,
как баллоны с кислородом у аквалангистов.
Его святость
превращается иногда в любовь.
И вопросы, которые задают в этих горах,
всегда одни и те же: ты видел мое стадо?
ты видел моего пастыря?
И дверь моего дома открыта,
как гробница, из которой восстали.
* * *
Маленький парк, посаженный в память о мальчике,
погибшем на войне, становится
похожим на него, каким он был
двадцать восемь лет назад.
Все больше и больше, с каждым годом.
Его старые родители приходят сюда
почти каждый день, посидеть на скамейке
и посмотреть на него.
И каждую ночь воспоминание жужжит,
как маленький мотор. Днем этого не слышно.
* * *
Каждому нужен заброшенный сад,
или старый дом, чьи стены осыпаются,
нужен какой-то другой забытый мир.
С острой тоской смотришь
на пейзаж и называешь его как тело:
горный хребет, изгиб дороги, подошва холма.
И военные обозначают цели
для жесткого удара мягкими словами:
тропа, просвет, прибрежная полоса.
Потому что каждому нужен заброшенный сад
(Адам и Ева знали, что нужен такой сад)
или старый дом,
или хотя бы запертая дверь,
куда больше не вернешься.
В этой долине
В этой долине, которую потоки воды
прорезали за несчетное количество лет,
чтобы легкий ветер мог пересечь ее
и остудить мой лоб, я думаю о тебе.
Я слышу со склона голоса
людей и машин, они рушат и строят.
Но бывает любовь, которую невозможно
перенести в другое место.
Она должна умереть на своем месте и в свое время,
как старая громоздкая мебель,
разломанная вместе с домом, где она стоит.
А эта долина — шанс
начать заново, не умерев сначала. Любить,
не забывая другую любовь, и быть
как легкий ветер, пересекающий ее сейчас,
сам по себе, не по чьей-то воле.
Мэр
Это грустно
быть мэром Иерусалима.
Это вызывает ужас.
Как человек может быть мэром такого города?
Что ему с ним делать?
Только все время строить и строить.
А ночью камни окрестных гор
будут сползаться к каменным домам,
как волки приходят выть на собак,
которые стали рабами человека.
Дамасские ворота в Иерусалиме
Я забываю, какой была улица
месяц назад, но помню,
какой она была при крестоносцах, например.
(Простите, что-то упало, это ваше?
Камень? Нет, не этот. Этот упал
девятьсот лет назад.)
Большие ворота и внизу, у ног,
маленькие воротца-детеныш.
Слепой старик нагнулся завязать
шнурки на ботинках внука.
(Простите, не подскажете, где тут Обшественный
Забыватель?)
Постаревшее детство — моя зрелость:
озноб моих дней, «ливень моих дней», как сказал
Дилан, это прилив:
«Во дворах Бога нашего расцветут» Дворы,
как они выглядят? Как эти?
Рядом с археологическими раскопками
Рядом с археологическими раскопками я видел осколки
дорогих сосудов, они прекрасно вымыты, ухожены и обласканы.
И рядом с ними — груда брошенной пыли и глины, не
сумевшая прорасти хотя бы терновником и чертополохом.
Я спросил: что это за пыль, которую
просеяли, истаскали, измучили — и потом
выбросили? И я ответил себе: эта пыль —
люди, такие же, как я, в своей жизни они были разлучены
с бронзой, золотом и мрамором, и в смерти тоже.
Эта пыль — мы, наши тела и души,
все слова у нас во рту, все надежды.
Прошел рядом с домом
Я прошел рядом с домом, где жил раньше:
мы по-прежнему сливаемся там в темноте,
годы прошли в тихом жужжании
электрического света, он зажигается и гаснет, и зажигается
на лестничной площадке.
Замочные скважины как маленькие раны,
сквозь них вытекает кровь. И внутри
люди бледны как смерть.
Я хочу опять стоять, как в первой
любви, — у входных дверей стоять
обнявшись, всю ночь.
И когда мы утром ушли оттуда, дом
начал разваливаться, и город начал разваливаться, и весь мир.
Я хочу опять сгорать, прогорать от желания, пока
темно-красные пятна ожогов не проступят на коже.
Я хочу снова быть вписан
в книгу жизни, каждый день снова,
пока рука, которая пишет, не заболит.
Иегуда Амихай (1924, Вюрцбург, Германия — 2000, Иерусалим) — поэт, прозаик, драматург. Семья была религиозной, предки жили в Баварии со Средних веков. В Палестине с 1936 года. Во время Второй мировой войны служил три года в Еврейской Бригаде в британской армии в Северной Африке, участник Войны за Независимость Израиля. Закончил Еврейский университет в Иерусалиме. Начал писать стихи в 1949-м. Автор одиннадцати книг стихотворений. Переведен на 37 языков. Среди английских переводчиков — Тед Хьюз; дружил с У. Х. Оденом. Лауреат Премии Израиля (1982). Несколько раз был номинирован на Нобелевскую премию.
Александр Бараш родился в 1960 году в Москве. Поэт, прозаик, эссеист. В 1985–1989 годах издавал (совместно с Н. Байтовым) литературный альманах «Эпсилон-Салон». С 1989 года — в Иерусалиме. Автор четырех книг стихотворений, последняя — «Итинерарий» (М.: НЛО, 2009), романов «Счастливое детство» (М.: НЛО, 2006), «Свое время» (М.: НЛО, 2014), книги переводов израильской поэзии «Экология Иерусалима» (М.: Русский Гулливер, 2011). Лауреат премии Тель-Авивского фонда литературы и искусства (2002), премии журнала «Интерпоэзия» за лучший стихотворный перевод (2011). Автор текстов группы «Мегаполис».
