Об Исааке Башевисе Зингере написано столько, что даже не хочется множить сущности. Но он не перестает быть интересен — хотя бы тем, что постоянно ускользает от лобового понимания и вызывает нескончаемые споры. Кто он, этот воин уходящего языка родом из деревеньки Леончин под Варшавой, славной псевдоготическим костелом и деревянной «капличкой» XVIII века? Мастер мрачных и чувственных историй о бесах, призраках и диббуках? Искусный престидижитатор? Иудейский сказочник? Порнограф и грешник, далекий от всего еврейского, как утверждают его американские недоброжелатели?
И наконец, с какого языка его переводить? С родного — богатого, насыщенного оттенками и значениями идиша или же с английского? Как известно, Зингер тщательно полировал переводы, называя их «вторыми оригиналами», переделывал свои романы и рассказы, приспосабливал их для американской аудитории — и доводил переводчиков до белого каления бесконечными придирками и легендарной скупостью.
Когда-то русские переводчики, не стесняясь, «делали» Зингера с английского. Сейчас его переводят с идиша. В этом плане, похоже, потихоньку образовался консенсус.
Кажется, никто не станет спорить и с тем, что Зингер (псевдоним «Башевис» он добавил в честь матери) работал в русле так называемого «магического реализма». И был в числе зачинателей этого течения, пусть сегодня оно и ассоциируется скорее с Балканами и, конечно, Латинской Америкой.
«Люблинский штукарь» — один из известнейших и лучших романов Зингера, впервые изданный на английском еще в 1960 году. Новое российское издание чуть запоздало к полувековому юбилею, зато в Америке умные люди из «Фаррар, Страус и Жиру» аккуратно переиздали роман в прошлом году, умело разрекламировав его как «забытую классику». Сказано громко, но в шестидесятых и семидесятых роман издавался несколько раз, в 1979 году появилась провальная экранизация, сляпанная (иначе тут не скажешь) израильско-голливудским режиссером и продюсером Менахемом Голаном. Да и в России «Штукарь» издавался не раз в переводе Асара Эппеля, а в 2000-м в переводе Н. Брумберг под названием «Фокусник из Люблина».
Место Беллоу вскоре заняли многочисленные женщины, как правило хорошенькие: донжуаном и «ходоком», уверяют все близко знавшие Зингера, он был просто неисправимым, и крутить сразу несколько романов для него было делом обычным. Особенно в еще веселой предвоенной Варшаве, откуда Зингер уехал в 1935 году, провидя нацистскую агрессию. Жена, убежденная коммунистка, за ним в Америку не последовала — увезла сына в Советский Союз, после в Палестину.
Читатель «Люблинского штукаря» сразу заметит, что в «дамском вопросе» герой романа Яша Мазур близко напоминает Зингера. Есть у него любимая но, увы, бесплодная жена Эстер и патриархальный уют дома с целым зоопарком зверей и птиц, и любовница-полька и партнерша по выступлениям Магда, и разбитная Зевтл из бандитского предместья. К тому же он ухаживает в Варшаве за профессорской вдовой, польской красавицей Эмилией, и подбивает клинья к ее юной дочери Галине. Привлекательный, беззаботный, чем-то похожий на мудрого ребенка, Яша мечтает жениться на Эмилии (ради этого он готов даже сменить веру), увезти ее с дочерью в Италию и начать новую жизнь. Слава о нем расходится по всей Польше: ведь он владеет гипнозом, умеет ходить по проволоке, глотать шпаги, проделывать все на свете карточные фокусы, открывать любые замки и высвобождаться из оков.
Безусловно, Шеффер прав, потому что этот прозрачный и лаконичный роман — еще и своего рода религиозная притча, повествование о поисках Бога. И потому, что сходство героя и автора женщинами не исчерпывается: и артистическое мастерство, и оторванность от хасидских корней, и вечные колебания, и религиозные сомнения у Яши — от Зингера, однажды сказавшего:
«Я не мог быть таким евреем, каким меня пытались сделать мои благочестивые родители; я не мог и не хотел быть неевреем. Я не мог жить ни с Богом, ни без него. Я мечтал о большом, свободном мире и уже понимал, что мир не такой уж большой и свободный, как мне представлялось».
Словно дитя, Яша вглядывается в мир, в звезды, зверей и мельчайшие камешки, стремясь понять устройство мироздания и найти место, где обитает Бог. Передать это чувство бесконечного удивления и чуть ли не умиления, пронизывающее всю первую половину романа, Зингеру помогает великолепная оптика: он способен одним взглядом окинуть с высоты сельский пейзаж, крестьян, деревья, кладбище, речку, птиц и неведомых существ в траве и вдруг приблизиться, чтобы разглядеть в глазах лошади «искорки огня и маленькие золотинки».
Романное время сжато в несколько дней, и в нем долго ничего особенного не происходит: на своей подводе Яша неторопливо движется из Люблина в Варшаву, от женщины к женщине. Но постепенно напряжение нарастает — мечта об Италии требует денег, и Яша решается на воровство. Все, что происходит дальше, схоже с кровавыми драмами Достоевского или лихорадочными страницами Кнута Гамсуна — писателя, весьма чтимого Зингером. С некоторым привкусом бульварщины, ибо бульварные книжки на идише также входили в круг его раннего чтения.
«Грехи Яши наказаны смертью, но не его собственной; чувство вины, вызванное трагедией, толкает его к акту покаяния, напоминающему одновременно легенды о Баал Шем-Тове и рассказы Кафки, — замечает Адам Кирш из The New Republic. — Темная сила “Люблинского штукаря” яснее всего выражена в этом наставлении: для современного человека, возвращение к Богу может потребовать решения не менее пугающего и насильственного, чем любое преступление».
«Пафос концовки может тронуть читателя до слез, но сентиментальными слезами они не станут, — добавляет в The New York Review of Books Мильтон Хиндус. — Зингер — писатель, чьи возможности гораздо выше обычных».
С этим утверждением вполне можно согласиться. Финал книги на редкость изящно приоткрыт — ведь Зингер в своем деле хорош, а роман, как сказано выше, о поисках, но не обретении Бога.
