Луи де Берньер — очень смелый человек.

Нужно быть очень смелым, чтобы, несколько лет прожив в Колумбии, написать о ней трилогию — быть чужаком в чужой стране и писать о ней с любовью безответной и безусловной. Вообще нужна некая смелость, чтобы писать постколониальные романы. Нужно быть очень смелым, чтобы в память о деде, раненном в Галлиполи, написать эпос о Первой мировой войне и геноциде. И нужна непомерная смелость, чтобы в 2004 году вообще взяться за эпос. Ни жанр, ни тематика особой популярностью у читающей публики не пользуются.

Эта история началась и закончилась гибелью гречанки Филотеи. Эпос поначалу прорастает ничтожными жизнями людей, о которых, сказать по правде, никто никогда не помнил и вряд ли вспомнит. В городке Эскибахче в юго-западной Анатолии столетиями живут турки, греки, армяне, евреи, чьи судьбы переплетаются буднично и причудливо, а традиции образуют единый межрелигиозный и межнациональный фон. Одни и те же люди чтят Пророка и Пресвятую Деву; мусульмане по просьбе христиан повязывают лоскуты на сосну, чтобы исполнилось желание, христиане по просьбе мусульман молятся перед иконой Панагии, и все запасаются оливковым маслом, омывшим кости святого в ликийской гробнице. Город — плавильный котел, где всем комфортно, потому что привычно, где разнообразие — обыкновеннейшее свойство бытия. Население разношерстно и колоритно: от одержимого всеобщей эллинизацией местного учителя Леонида до безумного нищего-богохульника Пса, от мудрого гончара Искандера, который беспрерывно сыплет пословицами, до куртизанки-гречанки, которая притворяется черкешенкой по имени Лейла, от прекрасной Филотеи, с младенчества помолвленной с Ибрагимом-козопасом, до собственно юного козопаса, умеющего изображать «блеяние козы, которой нечего сказать». Рождения, смерти, праздники. Детская любовь, детские проказы. Жестокость, равнодушие, кровожадность толпы. Ревность, месть, побивание камнями, убийство. Еще убийство. Посмертное оправдание женщины, якобы сглазившей местного агу, — с эксгумацией ее останков. То ли серые будни, то ли балаган. Жесткая, бедная, сложная, странная — обычная жизнь.

А параллельно, вовсе в нее не вмешиваясь, где-то очень далеко существует Мустафа Кемаль — человек, который однажды возглавит новую Турцию и навсегда изменит облик государства. Оттоманская империя, начало XX века. Еще не началась война. Еще не провозглашена «Турция для турков». Еще не начались гонения. Еще ничего не случилось.

«Нам тогда довелось узнать о куче стран, про которые мы слыхом не слыхивали. Обучение вышло быстрым, хотя многие и сейчас никак не разберутся. Мы узнали, что наших христиан иногда называют «греками», хотя мы-то частенько обзывали их «собаками» и «неверными», но без злости, с улыбкой. У них тоже для нас имелись свои прозвища. Желая обидеть, они называли нас «турками», хотя мы говорили про себя «оттоманы» или «османы». Потом оказалось, мы и вправду турки, чем стали гордиться, как новыми башмаками, которые сначала жмут, а потом разнашиваются и сидят превосходно. В общем, мы обнаружили, что действительно есть такая страна «Греция», которая желает тут хозяйничать, разделаться с нами и отобрать нашу землю. Прежде мы воевали с русскими, так что знали о них, но кто такие итальянцы? И всякие другие франки? Мы вдруг узнали, что есть народ по прозванью «немцы», а еще «французы», и есть такая Британия, которая правит половиной мира, о чем мы и не ведали, но никто не объяснил, зачем им понадобилось заявляться сюда и обрекать нас на тяготы, голод, кровопролитие и слезы, зачем они играли нами и превратили наш покой в муку».
Первая мировая раздирает страну на части. Оттоманы-мусульмане отправляются на фронт: войну им преподносят как джихад, и многие верят, что сражаются ради Аллаха, хотя предводительствуют этим странным джихадом немцы-христиане, а стрелять приходится в других мусульман, только выступивших на стороне Антанты.

«Когда все вокруг вопят: «Греция для греков (евреи и турки вон!)» и «Болгария для болгар (евреев и турок долой!)», неудивительно, что рано или поздно кто-нибудь заявит «Турция для турков».
«Рано или поздно» наступает раньше, чем предполагали оттоманы. Плавильный котел вскипает. Первыми жертвами становятся армяне. Все оттоманы ненавидят армянских солдат 3-й Армии, перебежавших к русским, — а заодно и всех прочих армян. Османское правительство решает, что всех армян следует выдворить из тыла. Во время переселения гибнут сотни тысяч — по самым сдержанным оценкам. Затем, когда врагом номер один объявлена Греция, настает очередь христиан — греков, не знающих греческого, позабывших свои греческие корни, с гордостью говорящих про себя: «Мы — оттоманы».

«Вместе с мусульманами страдали и умирали почти не замеченные историей евреи, поскольку всеобщий клич героев-освободителей того времени был: «Евреев и турок вон!»
Переселенные из Турции греки, погибшие армяне, курды, евреи. История холодно описана в учебниках. По сей день признание армянского геноцида — крайне болезненная тема, и любое упоминание о ней повергает турецкие власти в истерику. Масштабы творимого ужаса любую частную трагедию низводят до сухого факта из энциклопедии — если человечеству хватило ума и памяти эту трагедию хотя бы запомнить. «Бескрылые птицы» — роман о каждом из тех, кого за давностью лет мы считаем всего лишь статистикой потерь: десятки тысяч переселенных греков, сотни тысяч погибших армян, жертвы погромов, военные потери, миллионы изуродованных жизней и убитых надежд, сотни и тысячи людей, исчезнувших навсегда, хотя, возможно, и оставшихся в живых. Берньер рисует гигантскую картину, в которую вписаны трагедии крошечных одиноких человеков и многомиллионных народов, попавших в мясорубку Первой мировой, растерянных и беспомощных.

Один из главных героев, мальчик со свистулькой, мечтавший летать, — Каратавук, бескрылая птица, мнившая себя крылатой, будущий одинокий летописец Эскибахче — вместо отца по призыву отправится в Галлиполи, а затем будет трезво и отчаянно вспоминать. Вспоминать бои, гибель друга, гниющие трупы, дерьмо и дизентерию, братание и помощь раненым франкам. Его друг детства Мехметчик попадет в трудовой батальон, а затем сбежит, уйдет в горы, станет разбойником. Минуют восемь лет кошмара. Ибрагим-козопас возвратится с фронта, где-то посреди бойни лишившись рассудка. Восемь лет ожидания — и юная Филотея дождется дряхлого старика, забывшего, как любить. За восемь лет Каратавук на фронте не получит ни единой царапины и, вернувшись, будет по ошибке ранен своим близоруким отцом, у которого руки зачешутся хотя бы разок пальнуть из ружья. Местный ага раскается. Местный имам умрет. Местный священник поведет греков в изгнание. О том, что стало с местным раввином, история умалчивает.

«Бескрылые птицы» — в некотором роде приквел «Мандолины капитана Корелли» (которая вошла в тот же сборник «Война и свет»), пронзительном романе о любви и войне, книги, которая способна вернуть человечеству веру в роман как жанр. Но в 1944 году на Кефаллонии во время итальянской оккупации у персонажей «Мандолины» есть надежда — смутная надежда на то, что мир на очередном невероятном витке возродится прежним. Надежда, о которой можно только на ухо, только шепотом, потому что если скажешь — исчезнет:

«После войны, когда поженимся, мы будем жить в Италии? Там есть чудесные места. После войны я буду говорить с детьми по-гречески, а ты можешь говорить с ними на итальянском. После войны я напишу концерт и посвящу его тебе. После войны я получу работу в женском монастыре, как Вивальди, стану учить музыке, и все девочки влюбятся в меня, а ты будешь ревновать. После войны у нас будет свой мотоцикл, и мы поедем по всей Европе, ты сможешь давать концерты в гостиницах, и на это мы будем жить, а я начну писать стихи. После войны я буду любить тебя, после войны я буду любить тебя, я буду любить тебя бесконечно — после войны».
Тридцатью годами ранее у персонажей «Птиц» не было надежды — только воспоминания. Для них любовь была несбыточна, и смерть неизбежна, и даже после войны мир для них не возрождался прежним, потому что, хотя многие выжили, «после войны» для них было невозможно.

«Когда-то мы с тобой играли в птиц, махали руками и были счастливы, даже когда падали и ушибались, но ведь мы — бескрылые птицы. Ты был малиновкой, а я дроздом, другие — орлами, грифами, прелестными щеглами, но никто не имел крыльев.
Крылатым птицам все равно, летят себе, куда пожелают, не ведая границ, и ссоры их недолги.
А мы навеки прикованы к земле, как бы высоко ни забирались, размахивая руками. Мы не можем летать и потому обречены делать то, что нам не подходит. Мы бескрылы, нас толкают на борьбу и подлости, которых мы не ищем, а после всего проходят годы, горы сравниваются с землей, равнины вздыбливаются, реки забиваются песком, а утесы падают в море».
Исторический роман — как и постколониальный — опасные жанры. Пытаясь увидеть «других» как «чужих», просто рассказывая истории о людях, которых знаешь только извне, писатель рискует — рискует многого не понять, оказаться поверхностным, ненароком перейти грань, отделяющую понимание от снисходительности, вместо объемной картины нарисовать лубок. Но Берньер избежал опасности — многомерную картину он составляет из притч и зарисовок, подлинных, насколько может быть подлинным плод фантазии, и живых, насколько могут быть живыми байки о людях, умерших столетие назад или не существовавших вовсе. Берньер пишет о правде, какой она складывается из простых переживаний простых людей, которые смеялись и плакали, любили, боялись, сражались и в конце концов умирали или навсегда уходили прочь с земель, где прошла вся жизнь и похоронены предки. Некоторые находили свою Землю Обетованную. Прочие же — нет.

Историю, чьих жертв мы считаем всего лишь статистикой потерь, спасут только такие исторические романы.

Еще:
Исход, о котором молчали
Взрослые позавчера