Когда на свете появляется истинный гений, вы можете его узнать вот по какому признаку: все остолопы вступают против него в сговор.
Джонатан Свифт. «Мысли по различным поводам, как поучительным, так и забавным»

Жюри «Русского Букера» в этом году присудило первую премию череповецкому прозаику Елене Колядиной за роман «Цветочный крест». Все увидели в первой строке незнакомое слово. Поднялся визг.

Нам неведомы резоны жюри «Русского Букера», присудившего ей премию. Может, по недомыслию — из обилия непонятных слов при чтении наискосок сделали вывод, что перед ними лобовой исторический роман. Может, сознательная гражданская позиция, при выдвижении на которую нам было продемонстрировано немалое чувство юмора (и в таком случае это чистый акт мужества, достойный всяческих похвал). Может, результат некой подковерно-закулисной борьбы за передел сфер влияния (про это нам, честно говоря, вообще знать не хочется, хотя силен соблазн счесть всю историю вбросом, призванным отвлечь внимание либеральной общественности от WikiLeaks). Может, и автора-то никакого нет на свете, а есть только «издательский проект». Но факт остается фактом: впервые в этой стране кто-то — хоть и странным манером — отметил значимость работы, созданной вопреки всему и идущей поперек стилистического «основного русла». Лично мы уже за это благодарны функционерам от литературы.

С романом Колядиной получилось как в старом анекдоте. «Слушай, давай подарим ему на день рождения книгу. — Ну что ты, книга у него уже есть». Русскому читателю (и литературному критику) подарили книгу. В силу своего недюжинного ума читатель решил, что «Цветочный крест» — единственная книга на свете. Поэтому в ней и должно быть ВСЕ, чего этот читатель ждет от книги вообще. Включая, надо полагать, букет, послевкусие, энергетическую ценность в калориях и нужную степень усвояемости организмом. А поскольку все это в одну кастрюльку обычно не помещается, ясно, что идеальная книга должна оказаться чем-то вроде активированного угля. Это если переводить в понятную всем и отвратительную немногим гастрономическую метафору.

Прописные, казалось бы, истины. Чтение книг — не жратва, не питье и не отдых. Чтение любых книг, даже «иронических детективов» — работа. И всеобъемлющей, одной-единственной на свете книги не бывает. Все книги — разные. Уникальны они в момент чтения, потому что книги без читателя — каждого конкретного читателя каждой конкретной книги, даже выпущенной самым массовым тиражом, — не бывает. Акт чтения обоюдоостр. Книга тоже читает читателя — и поэтому за некоторые книги бывает так страшно. Как бывает неловко за полупустой зал перед любимым и великим артистом, которого редко показывают по телевизору. Всегда надеешься, что читателю хватит мудрости и терпения поставить книгу в контекст. Постараться понять ее и автора. Да что там — хотя бы прочесть до конца.

«Цветочный крест» опубликован год назад «Вологодской литературой» — живьем этот журнал, кажется, мало кто видел, но хорошо, что у них есть веб-сайт. Пока роман представляет собой три файла с предисловием «От редакции», в котором главный редактор Алексей Николаев и литератор Александр Халов рассказывают о тех муках, что они претерпели, принимая решение о публикации, и заодно пытаются объяснить читателю, что его, читателя, ждет впереди. Могли бы и не стараться, потому что, как видите, не помогло. Столкнувшись с чистым, не растолкованным на обложке текстом, читатель растерялся. На наш взгляд, издатели, эти подлинные «культурные герои», совершили только один просчет — переименовали роман. Надо было ему так и остаться «Веселой галиматьей», хотя вряд ли это уберегло бы автора от нынешнего «опчественность негодуэ».

Вопреки широко распространившемуся (среди тех, кто не читал) мнению, книга — даже с экрана, даже в таком, «недоотредактированном», как нас уверяют, виде — читается легко, радостно, с большим душевным подъемом и легкой восторженной завистью к удали и бесстрашию автора. Поэтому любые обвинения в том, что там «многабукаф», отметаются сразу как идиотские: буквы есть во всех книгах. А это смешная, лихая, непочтительная, возмутительная книга, сделанная восхитительно мастерски. Фига в кармане автора тоже выпирает. Мы не уверены, правда, что это «срамные частушки» — скорее лубок, скоморошья потеха. Автор может говорить нам что угодно, но роман и антиклерикален, и внеисторичен. Осмелимся предположить — намеренно. Автора при этом можно не слушать — автор уже свою работу сделал.

Действие происходит в некоей условной допетровской Руси, но это не «альтернативная история» в духе «русских боевых фантастов»: Тотьма Колядиной — именно то место на литературной карте, где чуть позже вырос город Глупов. Салтыкову-Щедрину небось не ставили в упрек, что он «заигрался с псевдоисторией». Видимо, в позапрошлом веке гуталин от прочих субстанций отличать умели.

Вообще странно видеть вроде бы неглупых людей, ищущих в тексте языковые нелепицы и упрекающих автора в незнании реалий XVII века (обойдемся без примеров — им несть числа; только ленивый не поковырялся в вырванных из контекста словах, любимая забава). Вам же в самом начале все объяснили:

…Но слово это так нравилось двадцатиоднолетнему отцу Логгину, так отличало его от темной паствы, знать не знающей, что для подперделки, подбзделки, срачницы, жопы и охода есть грамотное, благолепное и благообразное наречие — афедрон. В том мудрость Божья, что для каждого, даже самого грешного члена мужеского и женского, скотского и птицкого, сотворил Господь, изыскав время, божеское название в противовес — дьявольскому. Срака — от лукавого. От Бога — афедрон!
Вы когда вдруг читать разучились, умные читатели? Ключ к интонации и стилистическим особенностям текста дается в первых строках. Вам открытым текстом говорят: все, что будет ниже, — озорная игра, в том числе — с разными словами. Не стоит изучать исторграмматику по этому учебнику — это не учебник. Страшно подумать, что с этим живым текстом, полным намеренных анахронизмов, перевертышей, освеженных метафор, сделали бы читатели, дай им волю «исправить ошибки автора». Нет, сказали бы, выражение «вот Бог, а вот порог» так не употребляется. Нет, не было на Руси картофеля. Нет, сулему не пьют, как водку. Нет, в голове у градоначальника не может быть органчика.

Обвинения в стилистической глухоте — тоже смешно. Мы помним, как все верещали, когда русскому читателю явилась «Палисандрия» Саши Соколова. Еще оглушительнее визг стоял, когда публика прочла «Кысь» Татьяны Толстой. При всей разности этих текстов и их авторов (у Толстой не было ощутимого диссидентского багажа за спиной, который легитимировал эксперимент, зато имелась родословная, придававшая весомости), тексты эти, ставшие ныне классикой современной русской литературы, осуждались в первую очередь за стиль. И основным доводом был такой: «Это не по-русски». Можно мы не будем комментировать? Как и обвинения в непристойности. Мы все вроде бы взрослые люди.

Но про стиль пару слов все же сказать надо. «Цветочный крест» — тот редкий (особенно в последнее время) случай, когда чтение книги превращается в увлекательное приключение. Когда сам язык автора — язык, сотворенный автором, — отправляет в странствие, в паломничество, показывает таящиеся в нем чудеса и неожиданности. Очевидно, как раз это и оскорбляет просвещенного читателя больше всего. Недаром у нашей публики любимая декорация для чтения — «теплый плед, уютная лампа, чай с медом». Мы ничего не имеем против такого реквизита, но почему пушистость переносится на текст? Ибо если книга чем-то непривычна для просвещенного читателя, сам текст (стиль, язык) вдруг оказывается подрывным, о чем бы ни шла в книге речь. Читатель принимается вопить, что его обокрали. Недодали Большой Литературы. Читатель оскорблен — автор не уважил его ложащимся на душу (ну, или что там у просвещенного читателя вместо нее — вкусовые рецепторы? желудок?) текстом. Да автор вам ничего не должен, неужели трудно запомнить?

Автор имеет право на любой языковой (и любой другой) эксперимент, автор занимается творчеством, он господь бог, елки-палки. Обязанности здесь — только у читателя, если он берется судить о книге. Но читатель оскорблен — то ли тем, что его отрывают от кресла с пледом и увлекают в неведомую даль, то ли тем, что автор с языком делает такое, что сам читатель делать боится. Перед языком читатель оказывается в положении первого христианина, отданного на растерзание львам, — бедный, кроткий, беспомощный малыш. А Колядина играет с языком как с котенком. Пророка Даниила во рву львы, между прочим, тоже не тронули. Потому что он верил в то, что делает, и ничего не боялся.

А про смех — так и вовсе грех. Майя Кучерская пишет:

Колядина представления не имеет о том поле, на котором пытается играть. А это поле русской смеховой культуры, вся соль и перец которой солоны и горьки лишь потому, что существуют как противовес пресной обыденности, благочестию, скромности, уютная нормальность которых при поверке смехом ощутима только острей.
Т.е. мы смотрим и в упор не видим даже «пресной обыденности». Может, оглядеться? И тогда станет понятнее, что эта история — всеохватная, извините за выражение, сатира на то, что мы последние полтора десятка лет имеем вокруг вместо духовной жизни, культуры, национального самосознания и партийного строительства языковой реальности?

На самом деле нам кажется, что в этом отчасти кроется и объяснение такому небывалому всплеску радения за русскую национальную литературу. Того и гляди «примут святые отцы смерть в ратном бою с чертями». И так уже «презабавная глума» вышла, «изрядная шутка» — стоило крикнуть «на воре шапка горит», так вон как все за головы похватались. Потому что один из главных героев «Цветочного креста» — толпа. И она очень похожа на нынешнюю толпу читателей, присвоившую себе право путем голосования определять не только художественную ценность литературного произведения, но и решать, что считать культурой, а что нет.

Отчасти рассказ был правдив. На поляну к заповедной жертвенной скале вышел старичок-чудь, которому по-стариковски не спалось. Все остальное же — мрак, смрад, ледяной сквозняк, гигантские размеры старца — было плодом известного в народе утверждения «у страха глаза велики» и попыткой оправдать трусливое бегство. Впрочем, теперь стрельцы уж и сами верили во все, что говорили. А спаслись оне позорным бегством, не вступив в бой, потому что были сборищем случайных людей, не воодушевленных какой-либо светлой целью, то есть толпой. А толпа, что известно еще из самых древнеписных книг и наставлений, всегда ведет себя как самый худший из ее членов. И вот, стоило одному из служивых, самому трусливому, охватиться страхом и исторгнуть сдавленный вопль, как ужас мгновенно охватил всех борцов с нечестью. И они ринулись прочь.
Сюжет мы пересказывать не будем. Текст романа доступен. Или — что скорее всего — вы ограничитесь кратким и неточным его изложением в новостных ресурсах, а также «на блогах и форумах». Чтобы спасти рецензию от неуклонно надвигающейся неформатности, скажем только, что это саркастическое житие традиционного мессии, и основная линия его такова: пытливая и неугомонная Феодосия Строгонова — «гламурная девушка», по выражению автора, — сначала становится эдакой «черепашкой с ликом апостола», затем праведницей, блаженной, юродивой, миссионеркой, отшельницей, чудодеицей — и именно поэтому фигурой, совершенно уже неугодной для господствующей религии, которая ее слепила. Феодосия объявлена отступницей и ведьмой, и ее приносят в жертву молоху «православия и народности». 27 глав — тщательно завязанные узлы событий, эдакие вехи мистического, духовного и жизненного пути. Эпилог — путь в Тридевятое царство, «в Москву! в Москву!».

Автора полтора года перло по этому тексту, который писался — это видно, если потрудиться и прочесть, — с большой любовью. Перло, как 24-летнего Чарлза Диккенса, когда он сочинял «Записки Пиквикского клуба». У автора свои отношения с богом, как у Жозе Сарамаго и Фернандо Аррабаля, свои отношения с языком, как у Андрея Платонова, свои отношения с историей, как у Томаса Пинчона. Однако то, что прощается классикам и иноземцам (ведь тут всегда есть вероятность, что во всем виноват переводчик, правда?), не прощается череповецкой писательнице с несколькими сентиментальными романами в анамнезе. «Все должно быть сообразно должности», как утверждает один из персонажей «Цветочного креста».

Тем не менее. Когда прокрустово ложе умозрительной «языковой нормы» стало у нас основным мерилом достоинств художественного текста? Когда стало возможным ставить в упрек автору его, автора, индивидуальный язык? Когда богоборчество — ну или богоискательство, это как посмотреть — опять стало чуть ли не уголовно наказуемым деянием? Не помните? Жаль, так повелось недавно. Мы бы снабдили вас примерами, но история еще никого ничему не научила. Вряд ли кому-то из нынешних «первочитателей» достанет мужества пересмотреть свою крайне умозрительную позицию. Проще и безответственнее взять и повесить… пока — ярлык «графоманка» на автора.

Эксперимент удался. Осатаневшая свора критиков, «властителей дум» со звериной серьезностью травит, пинает и рвет на куски скомороха, корчащегося в грязи, а просвещенная публика толпится вокруг и заходится утробным ржанием, распахивая гнилозубые пасти. Оно и понятно. Настоящие книги пишутся не для них.

Сейчас, однако, кажется, что прежде, в бессчетные прочие разы, визг общественности по литературному поводу все ж не бывал столь оглушителен. Это не удивительно. Сейчас всё прозрачно, все на виду. Все излагают исключительно не по-писаному, а своими словами, как петровские бояре, и «глупость каждого всякому видна» гораздо отчетливее. Потому что у нас экономика внимания, и все желают высказать свое просвещенное мнение по любому вопросу, будь то «блокираторы для топливных насосов Ту-154» или… ну да, литература. Главное — высказать это мнение поскорее, а то как бы кто на повороте не обошел.

Почему именно литература, спросите вы? Мы вам ответим. «Базары за литературу» — единственное поприще, на котором удобно делать вид, будто ваше мнение что-то для кого-то значит. Никаких особых знаний не требуется — у нас поголовная грамотность. Это не живопись, в которой нужно разбираться, не кино, где лучше хоть что-то понимать в освещении и композиции кадра, и даже не архитектура, которая у всех на виду. Наливай — поехали.

Потому-то все, едва освоив азы грамоты («Хве-и — хви, ле-и — ли, пе-ок — пок»), и торопятся сбиться в стаю. Спешат так, что едва портки не теряют. Торопятся пнуть, поржать, укусить, подъелдыкнуть, взять штурмом Зимний, разгромить еврейскую лавку, бросить книгу в топку. Главное — вместе. Будь как все, а там как вынесет. Жив русский дух, ого-го! Есть русская интеллигенция! Вы думали — нет? Ха, вот она, сбилась в свору, сейчас в глотку вцепится.

А других читателей у нас, к сожалению, нет. Но и с теми, что есть, разговаривать тщетно — да и не очень хочется. Потому что у них одна репа на уме.

Пламенные речи про книги и чтение:
Дневник наблюдений за переводчиками
Дневник наблюдений за редакторами
Дневник наблюдений за читателями
«Неудобная литература» о «Цветочном кресте»
Неплодотворные дискуссии о «Цветочном кресте»