В нашей стране Филипп Бласбанд, выходец из Ирана, живущий и работающий в Бельгии, известен прежде всего как киносценарист, в том числе — знаменитых «Порнографических связей» режиссера Фредерика Фонтейна. Фильмы, поставленные самим Бласбандом, в отечественном прокате не шли, и даже в Интернете их можно скачать разве что с субтитрами. Роман «Книга Рабиновичей» — первое издание Филиппа Бласбанда в России. Но фильмы, снятые по его сценариям, делают узнаваемым для зрителя-читателя и его литературный мир — та же суховатая сентиментальность, сдержанно-трагическая констатация фактов уходящей жизни, мужество повседневности.
Каждый из Рабиновичей говорит о себе и за себя, но тринадцать чистых правд не дают в итоге одну большую истину. Память о прошлом, кочуя от поколения к поколению, теряет четкость очертаний, события, вчера еще достоверные, превращаются в легенду. И вот уже никто не может сказать, кем на самом деле был Залман, польский пращур бельгийских Рабиновичей, — героем и спасителем, остановившим толпу погромщиков, визионером, которого ангел предупреждал о грядущих бедах местечка, или задирой-пьяницей, как раз и спровоцировавшим погром?
… за мной стоял Ангел. Ибо Ангел направлял мои руки и мои губы. Ибо крылья его накрыли меня, а когти его впились мне в череп, чтобы добраться до моей души и повелевать моими движениями. Мне оставалось лишь повиноваться. Женщина и трое детей вышли из дома и углубились в лес. Когда в дом ворвались крестьяне (жаждущие крови рты, сальный смех, запахи спиртного), я задержал их. Потом кто-то говорил, будто меня убили. Но за мной стоял Ангел Всевышнего. Что они со мной сделали — этого я рассказать не могу. И с тех пор меня нет. Ничего больше нет с тех пор.
И от кого родился белокурый Арье — последний сын жены Залмана, Леи? От мужа? От деверя Звулуна, единственного человека, который был к ней добр? (Через поколение потомки уже будут звать его Зхарьей, так что даже имена не достоверны, зыбки, написаны на песке времени.) От того самого «ангела», который предупредил Залмана о погроме? И сам Арье — кто он, герой Сопротивления и освободитель Палестины или безумец, который всю войну провел в сумасшедшем доме?
К героям романа изначально как бы приклеиваются маркеры-ярлыки: дочь Залмана и Леи Ривка — коммунистка, живущая в мире идей, а ее сестра Сара — красавица, кокетка и, в пику сестре-сопернице, сионистка. Так думают о сестрах их родственники всех четырех поколений. А жизнь говорит другое. «Идейная» Ривка меняет десятки мужчин и не с кем не остается больше, чем на одну ночь. «Ветреная» Сара любит каждый раз преданно и верно, но два из трех ее браков распадаются, потому что мужья не могут вынести бремени ее красоты. А «сионизм» кончается после двух лет жизни в киббуце — Сара не выдерживает коллективного быта и начинает по-новому ценить индивидуализм, принятый в Бельгии, стране ее детства.
Филипп Бласбанд говорит о том, что никто не может знать правды о жизни человека, в том числе и он сам, потому что судьба больше ярлыков и определений, а благими намерениями вымощена дорога в ад, и ад этот у каждого свой.
Слишком долго я видела в моем отце только мучителя, а в матери только жертву, в то время как оба они и жертвы, и мучители, оба живые люди.
Они сделали что могли и дали что имели, то есть немного.
Жизнь семьи, даже нескольких ее поколений, тоже не может дать объективную картину, потому что семья — это не абстрактный род, а множество живых, конкретных людей, соединенных запутанными, неоднозначными связями. Зачастую любовь и преданность оказываются путами, холодная отстраненность несет в себе благо, а подлинные чувства, распирающие грудь, нельзя высказать.
Я поняла, что никогда не заговорю с ним о его тайне, никогда не скажу, что люблю его, потому что чувствую, что он здесь, рядом со мной, и готов кинуться через улицу, чтобы спасти меня, люблю, потому что у меня нет выбора, ведь он мой отец. Нет, я никогда ему этого не скажу. Я говорила с ним во сне. В моем сне он плакал. Мне этого достаточно.
Но вместе с тем объективна история — та, о которой не говорят в сослагательном наклонении и в которую складываются все индивидуальные и родовые судьбы. История семьи Рабиновичей — это прежде всего часть еврейской истории. Погромы, концлагеря, сражения в рядах Пальмаха и жизнь в киббуце. Центральное событие для всех поколений семьи — Вторая мировая война. Но она прокатилась страшной волной не только по еврейскому миру, в Европе нет ни одной семьи, свободной от отпечатка этого события. И поэтому история Рабиновичей — это и история всего ХХ века, тем более что в Бельгии герои книги мало-помалу ассимилируются, вступают в браки с христианами, хотя и светские Рабиновичи-полукровки продолжают чтить иудейские традиции.
Рабиновичи — коммунисты и сионисты, атеисты и верующие — все как один невротики, люди с уязвимой психикой, мучительными комплексами. С одной стороны, это делает их невнимательными к нуждам близким, зацикленными только на себе, но с другой — именно собственная необычность делает членов семьи терпимыми, готовыми принять не просто другого, но и Другого. Это именно европейская история — как из модернистской атмосферы неуверенности, шаткости, сомнений в себе день за днем вырастает стойкая благожелательная толерантность. Гомосексуализм юного Эрнеста не становится трагедией ни для кого из Рабиновичей, и прежде всего — для него самого. Именно родные и близкие люди помогают понять мальчику, что он особенный и что это не страшно.
О мысли семейной как непременной части философии истории одним из первых говорил Лев Толстой. Всякая история семьи — от «Саги о Форсайтах» Джона Голсуорси до «Московской саги» Василия Аксенова — о том, как мазки отдельных судеб, зачастую расплывчатые, трудноразличимые, в конечном итоге образуют четкий и ясный портрет эпохи. «Книга Рабиновичей» кончается отсылкой к двум классическим семейным сагам: поводящим итоги ХIX столетия «Ругон-Маккарам» Эмиля Золя (который для Филиппа Бласбанда особенно значим как для писателя франкоязычного) и ключевому для культуры ХХ века роману Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» — то есть картиной младенца у материнской груди. И тот факт, что этого младенца зовут так странно и непривычно — Али Рабинович, в честь еврейского дедушки Эли и в рамках традиции, чтимой отцом-арабом, оказывается знаком наступления уже XXI века, началом другой, уже даже не новой, а новейшей истории.
